Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой.

Kdokoliv se přestěhoval z Bolchovského okresu do Zizdrinského, byl pravděpodobně ohromen výrazným rozdílem mezi typem lidí v Orlovské gubernii a typem lidí v Kalugské gubernii.

Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.

Orlovští rolníci jsou malí, zakrslí, zachmuření, dívají se skrze brýle, žijí v ošklivých smrkových chalupách, pracují na robotě, nezabývají se obchodem, špatně se stravují a nosí dřeváky; kalugští rolníci žijí v prostorných smrkových chalupách, jsou vysocí, dívají se směle a vesele, mají čistou a bílou tvář, obchodují s máslem a dehtem a o svátcích chodí v botách.

Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд.

Orlovská vesnice (mluvíme o východní části Orlovské gubernie) je obvykle umístěna uprostřed zoraných polí, poblíž svažiny, která byla jaksi přeměněna na špinavý rybník.

Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой...

Kromě několika vrb, vždy připravených k pomoci, a dvou nebo tří hubených bříz neuvidíte v okolí ani jeden strom; chalupy jsou přilepené k chalupám, střechy jsou plné shnilé slámy...

Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью...

Naopak, v Kalugské vesnici je většina obklopená lesem; chalupy stojí volněji a rovněji, jsou kryté šindlem; brány jsou pevně zamčené, plot na dvorku není rozházený a nevyčnívá ven, nezve na návštěvu každou procházející prase...

И для охотника в Калужской губернии лучше.

A pro lovce je Kalugská gubernie lepší.

В Орловской губернии последние леса и площадя * исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской,

V Orlovské gubernii zmizí poslední lesy a louky za pět let a bažiny nejsou ani ve vzdálenosti; v Kalugské gubernii,

напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.

naopak, se lesy táhnou na stovky kilometrů a bažiny na desítky kilometrů, a ušlechtilý pták tetřev zde stále existuje, laskavý duběnek se zde nachází a veselá a děsivá kuřice potěší a vyděsí střelce i psa svým prudcem vzletem.

В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком.

Při návštěvě Zizdrinského okresu jako lovec jsem se setkal v poli s jedním malým kalugským statkářem, Polutykinem, vášnivým lovcem a tudíž skvělým člověkem.

Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада;

Měl sice i některé slabosti: například se dvořil všem bohatým nevěstám v gubernii a po obdržení odmítnutí jak od ruky, tak od domu, s rozbitým srdcem svěřoval své trápení všem přátelům a známým, zatímco rodičům nevěst nadále posílal jako dárek kyselé broskve a jiné syrové produkty ze své zahrady;

любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил;

rád opakoval stejný vtip, který navzdory úctě pana Polutykina k jeho ctnostem rozhodně nikoho nikdy nesmál.

хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть «Пинну»; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.

Chválil díla Akima Nachimova a povídku „Pinnu“; koktal; svou psici pojmenoval Astronomem; místo „nicméně“ říkal „onačka“ a zavedl ve svém domě francouzskou kuchyni, jejíž tajemství podle jeho kuchaře spočívalo v úplné změně přirozené chuti každého jídla: maso tohoto umělce chutnalo jako ryba, ryba jako houby, těstoviny jako střelivo; na druhou stranu žádná mrkev do polévky nespadla, aniž by nejprve nabrala tvaru kosočtverce nebo lichoběžníku.

Но, за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.

Ale kromě těchto několika a nevýznamných nedostatků byl pan Polutykin, jak již bylo řečeno, skvělý člověk.

В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.

První den mého setkání s panem Polutykem mě pozval k sobě na noc.

— До меня верст пять будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)

– Bude to pět verst odsud, – dodal, – pěšky je to daleko; zajděme nejprve ke Chorovi. (Čtenář mi dovolí neopakovat jeho koktání.)

— А кто такой Хорь?

– A kdo je to Chor?

— А мой мужик... Он отсюда близехонько.

– Můj rolník... Je to odsud nedaleko.

Мы отправились к нему.

Vydali jsme se k němu.

Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря.

Uprostřed lesa, na vykácené a zalesněné mýtině, se tyčil osamělý Chorův statek.

Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками.

Sestával se z několika borových srubů spojených ploty; před hlavní chatrčí se táhla přístavba podepřená tenkými sloupky.

Мы вошли.

Vstoupili jsme dovnitř.

Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.

Přivítal nás mladík ve věku kolem dvaceti, vysoký a pohledný.

— А, Федя! Дома Хорь? — спросил его г-н Полутыкин.

– Á, Fjodor! Je Chor doma? – zeptal se ho pan Polutykin.

— Нет, Хорь в город уехал, — отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как снег, зубов. — Тележку заложить прикажете?

– Ne, Chor odjel do města, – odpověděl mladík s úsměvem a ukázal sérii bílých zubů jako sníh. – Máte nařízeno naložit vozík?

— Да, брат, тележку. Да принеси нам квасу.

– Ano, bratře, vozík. A přines nám kvas.

Мы вошли в избу.

Vstoupili jsme do chatrče.

Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу, перед тяжелым образом в серебряном окладе, теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов.

Ani jeden suzdalský obraz nezdobil čisté dřevěné stěny; v rohu, před těžkým obrazem v stříbrném rámu, hořela lampička; lipový stůl byl nedávno vyčištěn a umyt; mezi trámy a okenními rámy se nepotulovali živí švábi, ani se neskrývali zamyšlení švábi.

Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске.

Mladík brzy přinesl velkou bílou kružku naplněnou dobrým kvasem, obrovský kousek pšeničného chleba a tucet slaných okurek v dřevěné misce.

Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать.

Postavil všechny tyto zásoby na stůl, opřel se o dveře a začal na nás s úsměvem hledět.

Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом.

Nestihli jsme dojíst naše občerstvení, když už vozík zaklepal před verandou.

Мы вышли.

Vyšli jsme ven.

Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца.

Chlapec asi patnáctiletý, kudrnatý a s červenými tvářemi, seděl na voze a sotva udržoval nasyceného hnědého koně.

Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю.

Kolem vozu stálo asi šest mladých obrů, kteří se navzájem velmi podobali a také Fědě.

«Всё дети Хоря!» —

„To všechno jsou Chorjovy děti!“

заметил Полутыкин.

poznamenal Polutykin.

«Всё Хорьки, — подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, — да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем в город...

„To všechno jsou Chorjové,“ přidal Fědja, který vyšel s námi na verandu, „ale ne všichni: Potap je v lese a Sidor odjel s tím starým Chorjem do města...“

Смотри же, Вася, — продолжал он, обращаясь к кучеру, — духом сомчи: барина везешь. Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!»

„Hleď si to, Vase,“ pokračoval, obraceje se na kočího, „vezeš pána. Ale na kameních buď opatrný: můžeš poškodit vůz a také pánovu hlavu!“

Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди.

Ostatní Chorjové se Fědjově vtipnosti zasmáli.

«Подсадить Астронома!» —

„Nasaď na vůz Astronoma!“

торжественно воскликнул г-н Полутыкин.

slavnostně vykřikl pan Polutykin.

Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги.

Fědja s potěšením zvedl nuceně se usmívajícího psa a položil ho na dno vozu.

Вася дал вожжи лошади.

Vase dal otěže koni do rukou.

Мы покатили.

Vyrazili jsme.

«А вот это моя контора, — сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, — хотите зайти?» —

„A tohle je moje kancelář,“ řekl mi najednou pan Polutykin a ukázal na malý nízký domek. „Chcete jít dovnitř?“

«Извольте». —

„Pokud dovolíte.“

«Она теперь упразднена, — заметил он, слезая, — а всё посмотреть стоит».

„Je už zavřená,“ řekl a sesedl. „Ale stojí za to se na ni podívat.“

Контора состояла из двух пустых комнат.

Kancelář se skládala ze dvou prázdných místností.

Сторож, кривой старик, прибежал с задворья.

Strážce, zkřivený starý muž, přiběhl ze dvora.

«Здравствуй, Миняич, — проговорил г-н Полутыкин, — а где же вода?»

„Dobrý den, Minjaič,“ řekl pan Polutykin. „A kde je voda?“

Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами.

Zkřivený starý muž zmizel a hned se vrátil s láhví vody a dvěma sklenicemi.

«Отведайте, — сказал мне Полутыкин, — это у меня хорошая, ключевая вода».

„Ochutnejte,“ řekl mi Polutykin. „Tohle je u mě dobrá pramenitá voda.“

Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс.

Vypili jsme sklenici a starý muž nám hluboce uklonil.

«Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, — заметил мой новый приятель. — В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену».

„Takže teď už můžeme jet,“ řekl můj nový přítel. „V této kanceláři jsem prodal obchodníkovi Alliluevovi čtyři desetiny lesa za výhodnou cenu.“

Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома.

Nasedli jsme na vůz a za půl hodiny jsme dorazili na pozemek panského domu.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я Полутыкина за ужином, — отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?

„Řekněte mi, prosím,“ zeptal jsem se Polutykina u večeře. „Proč žije Horj odděleně od ostatních vašich rolníků?“

— А вот отчего: он у меня мужик умный.

„A to je proto, že je to chytrý rolník.“

Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте.

Před dvaceti pěti lety hořela jeho chata a on přišel ke mně zesnulému otci a řekl: „Dovolte mi, Nikolaj Kuzmiči, usadit se u vás v lese na bažině.“

Я вам стану оброк платить хороший. —

„Budu vám platit dobrou daň.“

«Да зачем тебе селиться на болоте?» —

„Ale proč se chcete usadit na bažině?“

«Да уж так; только вы, батюшка, Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете». —

„No takhle. Jen mě, otče, Nikolaj Kuzmiči, nenuťte dělat jakoukoliv práci a stanovte mi daň, jakou uznáte za vhodnou.“

«Пятьдесят рублев в год!» —

„Padesát rublů ročně!“

«Извольте». —

„Jak chcete.“

«Да без недоимок у меня, смотри!» —

„A žádné dluhy, podívejte se!“

«Известно, без недоимок...»

„Samozřejmě, žádné dluhy...“

Вот он и поселился на болоте.

A tak se usadil na bažině.

С тех пор Хорем его и прозвали.

Od té doby ho začali nazývat Chorem.

— Ну, и разбогател? — спросил я.

„Takže zbohatl?“ zeptal jsem se.

— Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил: «Откупись, Хорь, эй, откупись!..» А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету... Да, как бы не так!..

„Zbohatl. Teď mi platí sto rublů daně a možná mu ještě přidám. Už jsem mu několikrát řekl: „Vykup se, Chore, hej, vykup se!“ A on, ten parchant, mě ujišťuje, že nemá na co. Že prý nemá peníze... Ale to není pravda!“

На другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту.

Další den jsme hned po čaji zase šli na lov.

Проезжая через деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и звучно воскликнул: «Калиныч!» —

Když jsme projížděli vesnicí, pan Polutykin nařídil kočímu, aby zastavil u malé chatrče, a hlasitě vykřikl: „Kalyneč!“

«Сейчас, батюшка, сейчас, — раздался голос со двора, — лапоть подвязываю».

„Hned, pane, hned,“ zaznělo z dvora. „Zavazuji si botu.“

Мы поехали шагом; за деревней догнал нас человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад головкой.

Jeli jsme pomalu. Za vesnicí nás dohnal čtyřicetiletý muž, vysoký, hubený, s malou hlavou zakloněnou dozadu.

Это был Калиныч.

Byl to Kalyneč.

Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось с первого взгляда.

Jeho přívětivá snědá tvář, místy posetá vráskami, se mi líbila na první pohled.

Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.

Kalyneč (jak jsem se později dozvěděl) chodil každý den s pánem na lov, nosil jeho tašku, někdy i pušku, hledal, kde sedí pták, dovážel vodu, sbíral jahody, stavěl přístřešky, běhal pro náboje; bez něj by pan Polutykin ani krok neudělal.

Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду.

Kalyneč byl člověk s nejveselejším a nejmírnějším temperamentem, neustále si tiše pískal, bezstarostně se rozhlížel kolem sebe, trochu škýtal, usmíval se, mrkal svými světle modrýma očima a často si přejížděl rukou po své tenké, špičaté bradě.

Ходил он нескоро, но большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой.

Chodil pomalu, ale velkými kroky, lehce se opíral o dlouhou, tenkou hůl.

В течение дня он не раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал, как за ребенком.

Během dne se mnou několikrát promluvil, sloužil mi bez servility, ale sledoval pána jako dítě.

Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать убежища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса.

Když nás nesnesitelný polední horko přinutilo hledat úkryt, zavedl nás na svou pastvinu, hluboko do lesa.

Калиныч отворил нам избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на пасеку вырезать нам сот.

Kalyneč nám otevřel chatrč plněné svazky vyschlých voňavých bylin, uložil nás na čerstvé slámě a sám si nasadil pytel sítě na hlavu, vzal nůž, hrnec a ohark a šel na pastvinu nakrojit nám medovinu.

Мы запили прозрачный теплый мед ключевой водой и заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет листьев.

Vypili jsme průhledný teplý med vodou z pramene a usnuli pod monotónní bzučení včel a hovor listů.

Легкий порыв ветерка разбудил меня...

Lehký vánek mě probudil...

Я открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку.

Otevřel jsem oči a uviděl Kalyneče: seděl na prahu napůl otevřených dveří a nůžem vyřezával lžíci.

Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо.

Dlouze jsem obdivoval jeho tvář, mírnou a jasnou jako večerní nebe.

Г-н Полутыкин тоже проснулся.

Pan Polutykin se také probudil.

Мы не тотчас встали.

Nezvedli jsme se hned.

Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая лень смыкает глаза.

Je příjemné po dlouhé chůzi a hlubokém spánku ležet nehybně na slámě: tělo se hýčká a touží, tvář se zahřívá jemným teplem a sladká lenost zavírá oči.

Наконец мы встали и опять пошли бродить до вечера.

Konečně jsme vstali a šli opět bloumat až do večera.

За ужином я заговорил опять о Хоре да о Калиныче.

U večeře jsem opět začal mluvit o Chorovi a Kalynečovi.

«Калиныч — добрый мужик, — сказал мне г. Полутыкин, — усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его всё оттягиваю. Каждый день со мной на охоту ходит...

„Kalyneč je dobrý člověk,“ řekl mi pan Polutykin. „Pilný a ochotný člověk; ale nemůže udržovat hospodářství v pořádku. Pořád ho odkládám. Každý den se mnou chodí na lov...“

Какое уж тут хозяйство, — посудите сами».

Jaké to může být hospodářství, posuďte sami.“

Я с ним согласился, и мы легли спать.

Souhlasil jsem s ním a šli jsme spát.

На другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым. Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу.

Následující den musel pan Polutykin odjet do města za svým sousedem Pičukovem. Soused Pičukov mu zoroval půdu a na zorané půdě našel jeho vlastní babu.

На охоту поехал я один и перед вечером завернул к Хорю.

Na lov jsem šel sám a před večerem jsem se zastavil u Chora.

На пороге избы встретил меня старик — лысый, низкого роста, плечистый и плотный — сам Хорь.

U dveří chýše mě přivítal starý muž – plešatý, s nízkým růstem, širokými rameny a silnou postavou – sám Chor.

Я с любопытством посмотрел на этого Хоря. Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос.

Ze zvědavosti jsem si toho Chora prohlédl. Jeho tvář připomínala Sokrata: stejně vysoké, kuželovité čelo, stejně malé oči a stejně krátký nos.

Мы вошли вместе в избу.

Vstoupili jsme společně do chýše.

Тот же Федя принес мне молока с черным хлебом.

Stejný Fědja mi přinesl mléko a černý chléb.

Хорь присел на скамью и, преспокойно поглаживая свою курчавую бороду, вступил со мною в разговор.

Chor se posadil na lavici a klidně si hladil svou kudrnatou vous a započal se mnou rozhovor.

Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов.

Zdálo se, že si cení své důstojnosti, mluvil a pohyboval se pomalu a občas se zasmál zpod svých dlouhých vousů.

Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте...

Hovořili jsme o setí, o sklizni, o venkovském životě...

Он со мной всё как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то...

Zdálo se, že se mnou souhlasí, ale později jsem začal cítit stud a uvědomil si, že jsem řekl něco nesprávného...

Так оно как-то странно выходило.

Bylo to jaksi zvláštní.

Хорь выражался иногда мудрено, должно быть, из осторожности...

Chor občas mluvil tajemně, pravděpodobně ze strachu...

Вот вам образчик нашего разговора:

Zde je příklad našeho rozhovoru:

— Послушай-ка, Хорь, — говорил я ему, — отчего ты не откупишься от своего барина?

– Poslyš, Chor, – řekl jsem mu, – proč se nezbavíš svého pána?

— А для чего мне откупаться? Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю... барин у нас хороший.

– A proč bych se měl zbavit svého pána? Teď znám svého pána a znám svou daň... náš pán je dobrý.

— Всё же лучше на свободе, — заметил я.

– Přesto je lepší být na svobodě, – poznamenal jsem.

Хорь посмотрел на меня сбоку.

Chor se na mě podíval zboku.

— Вестимо, — проговорил он.

– Samozřejmě, – řekl.

— Ну, так отчего же ты не откупаешься?

– Tak proč se nezbavíš svého pána?

Хорь покрутил головой.

Chor zavrtěl hlavou.

— Чем, батюшка, откупиться прикажешь?

– A čím, pane, si přejete být vykoupený?

— Ну, полно, старина...

– No, dost, starý příteli...

— Попал Хорь в вольные люди, — продолжал он вполголоса, как будто про себя, — кто без бороды живет, тот Хорю и на́больший.

– Chor se dostal mezi svobodné lidi, – pokračoval tiše, jako by mluvil sám k sobě, – kdo žije bez vousů, je pro Chora nejdůležitější.

— А ты сам бороду сбрей.

– A ty si sám oholíš vousy.

— Что борода? борода — трава: скосить можно.

– Co vousy? Vousy jsou jen tráva: můžeš je posekat.

— Ну, так что ж?

– No, a co z toho?

— А, знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да и те в бородах.

– Aha, Chor se tedy stane kupcem; kupci mají dobrý život a také nosí vousy.

— А что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? — спросил я его.

– A co z toho? Vždyť ty také obchoduješ, ne? – zeptal jsem se ho.

— Торгуем помаленьку маслишком да дегтишком... Что же, тележку, батюшка, прикажешь заложить?

– Obchodujeme trochu s olejem a dehtem... A co, pane, přikážete zastavit vůz?

«Крепок ты на язык и человек себе на уме», — подумал я.

„Jsi dost výřečný a máš hlavu na krku,“ pomyslel jsem si.

— Нет, — сказал я вслух, — тележки мне не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае.

– Ne, – řekl jsem nahlas, – vůz nepotřebuji; zítra se projdu kolem tvé usedlosti a pokud dovolíš, zůstanu přes noc ve tvé stodole.

— Милости просим. Да покойно ли тебе будет в сарае? Я прикажу бабам постлать тебе простыню и положить подушку. Эй, бабы! — вскричал он, поднимаясь с места, — сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.

– Jsi srdečně vítán. Bude ti v stodole pohodlně? Přikážu ženám, aby ti natáhly prostěradlo a dali polštář. Hej, ženy! – zavolal, vstávaje ze židle, – pojďte sem, ženy! A ty, Fjodor, jdi s nimi. Ženy jsou přece hloupé lidi.

Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай.

Po čtvrt hodině mě Fjodor s lampou provedl do stodoly.

Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась.

Hodil jsem se do voňavé slámy, pes se zavrtal u mých nohou; Fjodor mi popřál dobrou noc, dveře zaskřípaly a zavřely se.

Я довольно долго не мог заснуть.

Dlouho jsem nemohl usnout.

Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два; собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать...

Kráva přišla ke dveřím, dvakrát hlasitě vydechla; pes na ni důstojně zavrčel; prase prošlo kolem a zamručelo; kůň někde poblíž žvýkal slámu a frkal...

Я, наконец, задремал.

Konečně jsem usnul.

На заре Федя разбудил меня.

Za úsvitu mě Fjodor probudil.

Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем.

Tento veselý, temperamentní chlapec se mi líbil; a jak jsem si všiml, byl také oblíbenec starého Chory.

Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали.

Oba si navzájem laskavě dělali legraci.

Старик вышел ко мне навстречу.

Starý muž vyšel vstříc mně.

Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.

Ať už proto, že jsem strávil noc pod jeho střechou, nebo z jiného důvodu, Chor se ke mně choval mnohem mileji než včera.

— Самовар тебе готов, — сказал он мне с улыбкой, — пойдем чай пить.

„Samovar je pro tebe připraven,“ řekl mi s úsměvem. „Pojďme si dát čaj.“

Мы уселись около стола. Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с молоком. Все его сыновья поочередно входили в избу.

Posadili jsme se ke stolu. Zdravá žena, jedna z jeho nevěst, přinesla hrnec s mlékem. Všichni jeho synové postupně vstoupili do chatrče.

— Что у тебя за рослый народ! — заметил я старику.

„Jak jsi velký!“ poznamenal jsem starému muži

— Да, — промолвил он, откусывая крошечный кусок сахару, — на меня да на мою старуху жаловаться, кажись, им нечего.

„Ano,“ řekl a ukousl si malý kousek cukru. „Zdá se, že si na mě a na mou starou ženu nemají co stěžovat.“

— И все с тобой живут?

„A všichni s tebou žijí?“

— Все. Сами хотят, так и живут.

„Všichni. Chtějí to tak a žijí tak.“

— И все женаты?

„A všichni jsou ženatí?“

— Вон один, пострел, не женится, — отвечал он, указывая на Федю, который по-прежнему прислонился к двери. — Васька, тот еще молод, тому погодить можно.

„Jen tenhle, blázen, se nechce oženit,“ odpověděl a ukázal na Fedu, který stále opíral o dveře. „Vaska je ještě mladý, tomu se dá počkat.“

— А что мне жениться? — возразил Федя, — мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли?

„A proč bych se měl ženit?“ namítl Fedja. „Já jsem takhle spokojený. Na co bych potřeboval ženu? Abych se s ní hádal?“

— Ну, уж ты... уж я тебя знаю! кольца серебряные носишь... Тебе бы всё с дворовыми девками нюхаться... «Полноте, бесстыдники!» — продолжал старик, передразнивая горничных. — Уж я тебя знаю, белоручка ты этакой!

„No ty... ty mě znáš! Nosíš stříbrné prsteny... Chceš se flirtovat s děvčaty z domácnosti... „Přestaňte, nestoudníci!“ pokračoval starý muž a napodoboval služky. „Já tě znám, ty jsi takový zhýčkaný.“

— А в бабе-то что хорошего?

„A co je na ženě dobrého?“

— Баба — работница, — важно заметил Хорь. — Баба мужику слуга.

„Žena je pracovnice,“ důrazně poznamenal Chorj. „Je služkou muži.“

— Да на что мне работница?

„Ale na co mi je pracovnice?“

— То-то, чужими руками жар загребать любишь. Знаем мы вашего брата.

„To je ono, rád si hřeješ zadek cizíma rukama. Známe vaši sortu.“

— Ну, жени меня, коли так. А? что! Что ж ты молчишь?

„No, tak mě ožeňte. Co! Proč mlčíte?“

— Ну, полно, полно, балагур. Вишь, барина мы с тобой беспокоим. Женю, небось... А ты, батюшка, не гневись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.

„No, dost, dost, veselíku. Vidíte, rušíme pána. Asi ho oženíme... A ty, pane, nezlob se: je to dítě, ještě nenabralo rozumu.“

Федя покачал головой...

Fedja zavrtěl hlavou...

— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, — и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.

„Je Chorj doma?“ ozval se známý hlas za dveřmi a Kalinyč vstoupil do chatrče s kyticí polní jahody v ruce, kterou natrhal pro svého přítele Chorje. Starý muž ho srdečně přivítal. S údivem jsem se podíval na Kalinyče: přiznávám, neočekával jsem od muže takové „citlivost“.

Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря.

Toho dne jsem šel na lov o čtyři hodiny později než obvykle a následující tři dny jsem strávil u Chorje.

Меня занимали новые мои знакомцы.

Zajímali mě moji noví známí.

Не знаю, чем я заслужил их доверие, но они непринужденно разговаривали со мной.

Nevím, čím jsem si získal jejich důvěru, ale mluvili se mnou bez zábran.

Я с удовольствием слушал их и наблюдал за ними.

S radostí jsem je poslouchal a pozoroval je.

Оба приятеля нисколько не походили друг на друга.

Oba přátelé si vůbec nebyli podobní.

Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных.

Chorj byl pozitivní, praktický člověk, administrativní hlava, racionalista; Kalinyč naopak patřil k idealistům, romantikům, nadšeným a snílkům.

Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как.

Chorj chápal realitu, tj. zabezpečil se, nashromáždil peníze, vycházel dobře s pánem a ostatními autoritami; Kalinyč chodil v sandálech a sotva se protloukal životem.

Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе.

Chorj založil velkou rodinu, poslušnou a jednotnou; Kalinyč měl kdysi ženu, které se bál, ale děti nikdy neměl.

Хорь насквозь видел г-на Полутыкина; Калиныч благоговел перед своим господином.

Chorj dokonale prohlédl pana Polutykina; Kalinyč ke svému pánu vzhlížel s úctou.

Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство; Калиныч любил и уважал Хоря.

Chorj měl Kalinyče rád a poskytoval mu ochranu; Kalinyč Chorje miloval a respektoval.

Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя; Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьем, как бойкий фабричный человек...

Chorj mluvil málo, smál se a přemýšlel pro sebe; Kalinyč se vyjadřoval v horlivém tónu, i když nebyl tak výmluvný jako člověk z továrny...

Но Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь, например: он заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей; пчелы ему дались, рука у него была легкая.

Ale Kalinyč měl schopnosti, které sám Chorj uznával, například: dokázal zastavit krvácení, zahnat strach, vyléčit vzteklost, vyhnat červy; s včelami si poradil, měl lehkou ruku.

Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика.

Chorj mě přiměl zavést do stáje nově zakoupeného koně, a Kalinyč s důslednou pečlivostí splnil požadavek starého skeptika.

Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же — к людям, к обществу; Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо; Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь.

Kalinýč byl blíže přírodě; Chorj zase lidem, společnosti; Kalinýč nerad přemýšlel a všemu slepě věřil; Chorj dokonce zaujal ironický pohled na život.

Он много видел, много знал, и от него я многому научился.

Hodně toho viděl, hodně věděl a já se od něj hodně naučil.

Например, из его рассказов узнал я, что каждое лето, перед покосом, появляется в деревнях небольшая тележка особенного вида.

Z jeho vyprávění jsem se například dozvěděl, že každé léto před sečkou se ve vesnicích objeví malý vůz zvláštního typu.

В этой тележке сидит человек в кафтане и продает косы.

V tomto voze sedí člověk v kaftanu a prodává kosy.

На наличные деньги он берет рубль двадцать пять копеек — полтора рубля ассигнациями; в долг — три рубля и целковый.

Za hotovost bere jeden rubl a dvacet kopějek – půl rublu v bankovkách; na dlouhou dobu tři rubly a celý rubl.

Все мужики, разумеется, берут у него в долг. Через две-три недели он появляется снова и требует денег.

Všichni muži si od něj samozřejmě berou na dlouhou dobu. Po dvou nebo třech týdnech se znovu objeví a požaduje peníze.

У мужика овес только что скошен, стало быть, заплатить есть чем; он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается.

Muž právě skosil oves, takže má co zaplatit; jde s kupcem do hospody a tam zaplatí.

Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?»

Někteří statkáři si řekli, že koupí kosy sami za hotovost a pak je za stejnou cenu zapůjčí mužům; ale muži byli nespokojeni a dokonce znechuceni; byli zbaveni potěšení klepat na kosu, poslouchat ji, obracet ji v rukou a dvacetkrát se ptát prohnaného obchodníka: „Ale chlapče, není ta kosa moc těžká?“

Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.

Stejné triky se dějí při nákupu srpů, s tím rozdílem, že se do toho zapojí ženy a někdy dokonce přinutí samotného prodejce, aby je pro jejich vlastní dobro zbil.

Но более всего страдают бабы вот при каком случае.

Ale nejvíce trpí ženy v následujícím případě.

Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются «орлами».

Dodavatelé materiálu pro papírny pověřují nákupem zvláštního druhu hadrů lidmi, kteří v jiných okresech bývají nazýváni „orly“.

Такой «орел» получает от купца рублей двести ассигнациями и отправляется на добычу.

Takový „orl“ dostane od kupce dvě stě rublů v bankovkách a vydá se na lov.

Но, в противность благородной птице, от которой он получил свое имя, он не нападает открыто и смело: напротив, «орел» прибегает к хитрости и лукавству.

Ale na rozdíl od vznešeného ptáka, po kterém je pojmenován, neútočí otevřeně a směle: naopak „orl“ se uchyluje k lsti a záludnosti.

Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся.

Nechá svůj vůz někde v křoví poblíž vesnice a sám se prochází po dvorech a zahradách, jako by byl nějakým kolemjdoucím nebo jen zahradníkem na volno.

Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу.

Ženy instinktivně tuší jeho přítomnost a plíží se mu vstříc.

Второпях совершается торговая сделка. За несколько медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную паневу.

Rychle se uskuteční obchod. Za pár měděných grošů žena dá „orlovi“ nejen všechny nepotřebné hadry, ale často i manželovu košili a svou vlastní zástěru.

В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности «замашки», — важное распространение и усовершенствование промышленности «орлов»!

V poslední době ženy shledaly výhodné krást si samy od sebe a takto prodávat pryskyřici, zejména „zámky“ – důležité rozšíření a zdokonalení průmyslu „orlů“!

Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении, при одном отдаленном слухе о появлении «орла» быстро и живо приступают к исправительным и предохранительным мерам.

Ale na druhou stranu muži si také zlepšili dovednosti a při nejmenším podezření nebo jen zvěsti o příjezdu „orla“ rychle a rozhodně přistupují k nápravným a preventivním opatřením.

И в самом деле, не обидно ли?

A opravdu, není to trochu škoda?

Пеньку продавать их дело, и они ее точно продают, не в городе, — в город надо самим тащиться, — а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена, считают пуд в сорок горстей — а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русского человека, особенно когда он «усердствует»!

Prodávat pryskyřici je jejich věc a oni ji skutečně prodávají, ne ve městě – tam se musí sami přemístit – ale návštěvníkům obchodníkům, kteří kvůli nedostatku váhy počítají pud v čtyřiceti hrstech – a víte, co je pro ruského člověka jedna hrst nebo jedna dlaň, zvláště když „usiluje“!

Таких рассказов я, человек неопытный и в деревне не «живалый» (как у нас в Орле говорится), наслушался вдоволь.

Těchto příběhů jsem jako nezkušený člověk, který na venkově „nebydlí“ (jak se u nás v Orlu říká), slyšel až až.

Но Хорь не всё рассказывал, он сам меня расспрашивал о многом.

Ale Horj nevyprávěl vše, sám se mě ptal na mnohé.

Узнал он, что я бывал за границей, и любопытство его разгорелось...

Zjistil, že jsem byl v zahraničí, a jeho zvědavost byla vzbuzena...

Калиныч от него не отставал; но Калиныча более трогали описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий, больших городов; Хоря занимали вопросы административные и государственные.

Kalyňič ho nenechal zaostávat; ale Kalyňiča více dojímaly popisy přírody, hor, vodopádů, neobvyklých budov, velkých měst; Hory zajímaly administrativní a státní otázky.

Он перебирал всё по порядку: «Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?..

Procházel to všechno po pořádku: „Takže oni to tam mají stejně jako my, nebo jinak?..“

Ну, говори, батюшка, — как же?..» —

„No, řekni, otče, – jak to je?..“ –

«А! ах, господи, твоя воля!» — восклицал Калиныч во время моего рассказа; Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал, что, «дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо — это порядок».

„Ach, bože, jak chceš!“ – zvolal Kalyňič během mého vyprávění; Horj mlčel, mračil husté obočí a jen občas poznamenal, že „to u nás by nešlo, ale tohle je dobré – to je pořádek“.

Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.

Nemohu vám předat všechny jeho otázky, ani to není nutné; ale z našich rozhovorů jsem si odnesl jedno přesvědčení, které čtenáři pravděpodobně neočekávají – přesvědčení, že Petr Veliký byl především ruský člověk, ruský právě ve svých reformách.

Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед.

Ruský člověk je natolik přesvědčen o své síle a odolnosti, že není proti tomu si sám ublížit: málo se zabývá svou minulostí a odvážně hledí do budoucnosti.

Что хорошо — то ему и нравится, что разумно — того ему и подавай, а откуда оно идет, — ему всё равно.

To, co je dobré, se mu líbí, a co je rozumné, to chce, a odkud to pochází, to ho nezajímá.

Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов.

Jeho zdravý rozum rád si utahuje z suchého německého rozumu; ale Němci jsou podle Horje zajímavý národ, a je ochoten se od nich učit.

Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь.

Díky svému výjimečnému postavení, své faktické nezávislosti, Horj se mnou mluvil o mnohém, co se jinak nedá vytáhnout, jak říkají rolníci, nebo vymlátit z člověka.

Он действительно понимал свое положенье.

Opravdu chápal svou pozici.

Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика.

Při rozhovoru s Horjem jsem poprvé slyšel jednoduchou, chytrou řeč ruského rolníka.

Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел; Калиныч — умел.

Jeho znalosti byly dost rozsáhlé, ale neuměl číst; Kalyňič to uměl.

«Этому шалопаю грамота далась, — заметил Хорь, — у него и пчелы отродясь не мерли». —

„Tento darebák se naučil číst a psát,“ poznamenal Horj. „Ani včely mu nikdy nezemřely.“

«А детей ты своих выучил грамоте?»

„A své děti jsi naučil číst a psát?“

Хорь помолчал.

Horj chvíli mlčel.

«Федя знает». —

„Fedja to ví.“

«А другие?» —

„A ostatní?“

«Другие не знают». —

„Ostatní to nevědí.“

«А что́?»

„A co?“

Старик не отвечал и переменил разговор.

Starý muž neodpověděl a změnil téma hovoru.

Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения.

Ačkoliv byl chytrý, měl také mnoho předsudků a stereotypů.

Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними.

Například pohrdal starými ženami z celého srdce a ve chvílích radosti si z nich dělal legraci.

Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе божием.

Jeho manželka, stará a reptavá, celý den seděla na kamnech a neustále reptala a nadávala; synové ji nebrali v úvahu, ale snachy držel v bázni Boží.

Недаром в русской песенке свекровь поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь молодой...»

Není divu, že v ruské písničce tchyně zpívá: „Jaký jsi můj syn, jaký jsi člen rodiny! Nebiješ svou ženu, nebiješ mladou…“

Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам такими... пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся...

Jednou jsem se pokusil zastat snachy a snažil se vzbudit Chorjovu soucit; ale on klidně namítl, že „je to zbytečné zabývat se takovými… maličkostmi – ať se ženy hádají…“

Их что разнимать — то хуже, да и рук марать не стоит».

„Je to horší, když se jim snažíme zabránit, a navíc si tím jen znepříjemníme život.“

Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: «Сюды, сюды, собачка!» —

Někdy ta zlá stará žena sestoupila z kamenných lavic, zavolala ze stodoly psa a řekla: „Pojď sem, pojď sem, psečku!“

и била ее по худой спине кочергой или становилась под навес и «лаялась», как выражался Хорь, со всеми проходящими.

A pak ho mlátila holí po hubeném hřbetu nebo stála pod stínem a „štěkala“, jak říkal Chorj, na všechny kolemjdoucí.

Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь.

Svému manželovi se však bála a na jeho příkaz se schovávala na kamnech.

Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина.

Nejzajímavější však bylo sledovat spor mezi Kalinicem a Chorjem, když došlo na pana Polutykina.

«Уж ты, Хорь, у меня его не трогай», — говорил Калиныч.

„Ty, Chorj, ho nesmíš zranit,“ řekl Kalinic.

«А что ж он тебе сапогов не сошьет?» — возражал тот.

„A proč by ti on nenatloukl boty?“ namítl Chorj.

«Эка, сапоги!..

„Boty?!..“

на что мне сапоги?

Na co mi boty?

Я мужик...» — «Да вот и я мужик, а вишь...»

Jsem muž...“ „Já jsem taky muž, a přesto...“

При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи.

Při těch slovech Chorj zvedl nohu a ukázal Kalinicovi botu, pravděpodobně vyrobenou z mamutí kůže.

«Эх, да ты разве наш брат!» — отвечал Калиныч.

„Ale ty jsi přece náš bratr!“ odpověděl Kalinic.

«Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти». —

„No tak bys mu alespoň dal kožešinové boty. Vždyť s ním chodíš na lov. Každý den potřebuje nové boty.“

«Он мне дает на лапти». —

„On mi dává kožešinové boty.“

«Да, в прошлом году гривенник пожаловал». Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.

„Ano, loni mi dal groš.“ Kalinic se zlostně obrátil a Chorj se rozesmál, až se jeho malé oči úplně ztratily.

Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке.

Kalinic zpíval docela příjemně a hrál na balalajku.

Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом.

Chorj ho poslouchal, najednou naklonil hlavu na stranu a začal si stěžovat zatrpklým hlasem.

Особенно любил он песню: «Доля ты моя, доля!»

Obzvlášť ho bavila píseň „Jsi můj osud, osud!“

Федя не упускал случая подтрунить над отцом.

Fedja nikdy nepromarnil příležitost si z otce utahovat.

«Чего, старик, разжалобился?»

„Co, starouši, zase se lituje?“

Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю...

Ale Chorj si zakryl tvář rukou, zavřel oči a dál si stěžoval na svůj osud...

Зато в другое время не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается — телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает.

Ale jinak nebyl nikdo aktivnější než on: pořád něco opravoval – vozík, plot, kontroloval výbavu koní.

Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что «надо-де избе жильем пахнуть».

Nebyl však příliš pečlivý a na moje poznámky mi jednou odpověděl, že „stodola musí vonět po obydlí“.

— Посмотри-ка, — возразил я ему, — как у Калиныча на пасеке чисто.

– Podívej se, – namítl jsem mu, – jak je u Kalinice na včelí farmě čisto.

— Пчелы бы жить не стали, батюшка, — сказал он со вздохом.

– Včely by tam nežily, pane, – řekl s povzdechem.

«А что, — спросил он меня в другой раз, — у тебя своя вотчина есть?» —

„A ty máš vlastní panství?“ – zeptal se mě jindy.

«Есть». —

– „Ano.“

«Далеко отсюда?» —

– „Daleko odsud?“ –

«Верст сто». —

– „Sto verst.“ –

«Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» —

– „Proč tedy, pane, žijete na svém panství?“ –

«Живу». —

– „Žiji.“ –

«А больше, чай, ружьем пробавляешься?» —

– „A nezabýváte se častěji střelbou?“ –

«Признаться, да». —

– „Přiznám se, že ano.“ –

«И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов да старосту меняй почаще».

– „To je dobře, pane. Střílejte si pro radost a častěji měňte starostu.“

На четвертый день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной.

Čtvrtý den večer pro mě přišel pan Polutykin.

Жаль мне было расставаться с стариком.

Bylo mi líto, že se s tím starcem musím rozloučit.

Вместе с Калинычем сел я в телегу.

S Kalinyčem jsem nasedl na vůz.

«Ну, прощай, Хорь, будь здоров, — сказал я... — Прощай, Федя». —

– „Tak tedy sbohem, Chorj, buďte zdráv,“ řekl jsem... „Sbohem, Fjodor.“

«Прощай, батюшка, прощай, не забывай нас».

– „Sbohem, pane, sbohem, nezapomeňte na nás.“

Мы поехали; заря только что разгоралась.

Jeli jsme dál; slunce právě vycházelo.

«Славная погода завтра будет», — заметил я, глядя на светлое небо.

– „Zítra bude krásné počasí,“ řekl jsem a díval jsem se na jasné nebe.

«Нет, дождь пойдет, — возразил мне Калиныч, — утки вон плещутся, да и трава больно сильно пахнет».

– „Ne, bude pršet,“ namítl mi Kalinyč. „Kačky se vylévají a tráva taky hrozně páchne.“

Мы въехали в кусты. Калиныч запел вполголоса, подпрыгивая на облучке, и всё глядел да глядел на зарю...

Vjeli jsme do křoví. Kalinyč začal tiše zpívat, poskakoval na sedačce a pořád se díval na východ slunce...

На другой день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.

Další den jsem opustil pohostinný dům pana Polutykina.