Однажды летом, в деревне Грачах, у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все в доме поднялись с рассветом, начиная с хозяйки до цепной собаки Барбоса.

Jednog ljeta u selu Grachy, u kući siromašne plemkinje Anne Pavlovne Aduyevoj, svi su se ustali ujutro, od domaćine do psa Barbosa.

Только единственный сын Анны Павловны, Александр Федорыч, спал, как следует спать двадцатилетнему юноше, богатырским сном; а в доме все суетились и хлопотали.

Samo Anin sin, Aleksandr Fedorovič, spavao je kao bi trebao spavati dvadesetogodišnji mladić, dubokim snom; a u kući su svi bili u žurbi i agitaciji.

Люди ходили, однакож, на цыпочках и говорили шопотом, чтоб не разбудить молодого барина.

Ljudi su međutim hodali na punama i šapćali jedni drugima kako ne bi probudili mladog gospodina.

Чуть кто-нибудь стукнет, громко заговорит, сейчас, как раздраженная львица, являлась Анна Павловна и наказывала неосторожного строгим выговором, обидным прозвищем, а иногда, по мере гнева и сил своих, и толчком.

Ako bi netko zabrinuo ili glasno govorio, Anna Pavlovna bi se odmah pojavila poput razljutene lavice i kaznila neopreznog čovjeka strogom primjedbom, uvredljivim nadimkom, a ponekad, ovisno o svojem ljutnji i snazi, i udarcem.

На кухне стряпали в трое рук, как будто на десятерых, хотя все господское семейство только и состояло, что из Анны Павловны да Александра Федорыча.

U kuhinji su kuhali u trojici, kao da je bilo deset ljudi, iako je cijela gospodarska obitelj sastojala samo od Anne Pavlovne i Aleksandra Fedoroviča.

В сарае вытирали и подмазывали повозку.

U staji su čistili i podmazivali kolu.

Все были заняты и работали до поту лица.

Svi su bili zauzeti i radili do iscrpljenja.

Барбос только ничего не делал, но и тот по-своему принимал участие в общем движении.

Barbos nije radio ništa, ali i on je na svoj način sudjelovao u općem pokretu.

Когда мимо его проходил лакей, кучер или шмыгала девка, он махал хвостом и тщательно обнюхивал проходящего, а сам глазами, кажется, спрашивал: «Скажут ли мне, наконец, что у нас сегодня за суматоха?»

Kada je sluga, kočar ili djevojka prolazili pored njega, on je mahao repom i pažljivo pretraživao prolaznika, a čini se da je svojim očima pitao: „Hoće li mi konačno reći što se danas događa u našoj kući?”

А суматоха была оттого, что Анна Павловна отпускала сына в Петербург на службу, или, как она говорила, людей посмотреть и себя показать.

A ono što se događalo bilo je to da je Anna Pavlovna slala svog sina u Sankt Peterburg na službu, ili, kako je rekla, da vidi ljude i pokaže sebe.

Убийственный для нее День!

To je bio užasan dan za nju!

От этого она такая грустная и расстроенная.

Zbog toga je bila tako tužna i uznevjena.

Часто, в хлопотах, она откроет рот, чтоб приказать что-нибудь, и вдруг остановится на полуслове, голос ей изменит, она отвернется в сторону и оботрет, если успеет, слезу, а не успеет, так уронит ее в чемодан, в который сама укладывала Сашенькино белье.

Često, usred svih tih posla, otvarala je usta da naredi nešto, a zatim iznenada zaustavila govor, promijenila glas, okrenula se i obrisala suzu ako je uspjela, a ako nije, ispuhala je suzu u kofer u koji je sama pakirala odjeću Sashenke.

Слезы давно кипят у ней в сердце; они подступили к горлу, давят грудь и готовы брызнуть в три ручья; но она как будто берегла их на прощанье и изредка тратила по капельке.

Suze su joj dugo kuvalile u srcu; stigle su do grla, pritisnule prsa i bile spremne izaći u tri struje; ali činilo se da ih je štedjela za oproštaj i povremeno ispuštala po kapljici.

Не одна она оплакивала разлуку: сильно горевал тоже камердинер Сашеньки, Евсей. Он отправлялся с барином в Петербург, покидал самый теплый угол в дому, за лежанкой, в комнате Аграфены, первого министра в хозяйстве Анны Павловны и — что всего важнее для Евсея — первой ее ключницы.

Nije bila sama koja je žalila zbog razdvajanja: jako je žalio i Sashenkin sluga, Jevsej. Krenuo je s gospodinom u Sankt Peterburg, napuštajući najtopliji kut u kući, iza ležaljke, u sobi Agrafene, prve ministarke u kućanstvu Anje Pavlovne i – što je najvažnije za Jevseja – prve njezine ključarke.

За лежанкой только и было места, чтоб поставить два стула и стол, на котором готовился чай, кофе, закуска. Евсей прочно занимал место и за печкой и в сердце Аграфены. На другом стуле заседала она сама.

Iza ležaljke bilo je samo mjesto za dva stolca i stol na kojem se pripremao čaj, kava i zalogaj. Jevsej je čvrsto zauzimao mjesto i u pećnici i u srcu Agrafene. Na drugom stolcu sjela je ona sama.

История об Аграфене и Евсее была уж старая история в доме.

Povijest o Agrafeni i Jevseju bila je već stara povijest u kući.

О ней, как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всем, замолчали.

O njoj, kao i o svemu na svijetu, razgovarali su, šalili se o njima i zatim, baš kao i o svemu, utihli.

Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет.

Sama gospođa navikla je vidjeti ih zajedno i bili su sretni tijekom cijelih deset godina.

Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых?

Mnogi li u konačnici svojih godina dobiju deset sretnih godina?

Зато вот настал и миг утраты!

No, evo došao i trenutak gubitka!

Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка — все прощай!

Zbogom, topli kut, zbogom, Agrafena Ivanovna, zbogom, igra u glupice, i kava, i vodka, i natinka – sve zbogom!

Евсей сидел молча и сильно вздыхал.

Jevsej je sjedeo u tišini i teško dišao.

Аграфена, насупясь, суетилась по хозяйству.

Agrafena, s grlošću, trčala je po kući obavljajući kućanske poslove.

У ней горе выражалось по-своему.

Njezina tuge izražavale su se na svoj način.

Она в тот день с ожесточением разлила чай и вместо того, чтоб первую чашку крепкого чаю подать, по обыкновению, барыне, выплеснула его вон: «никому, дескать, не доставайся», и твердо перенесла выговор.

Tog dana je s ljutnjom izlijevala čaj i umjesto da prvo posluži gospođu snažnim čajem, kao inače, izlijevala je čaj i rekla: „Nitko mu ne smije ništa dati”, i čvrsto pretrpjela kritike.

Кофе у ней перекипел, сливки подгорели, чашки валились из рук.

Njezin kava se prekipao, krem se spalio, a šalice su joj ispadale iz ruku.

Она не поставит подноса на стол, а брякнет; не отворит шкафа и двери, а хлопнет.

Nije stavila podlogu na stol, već je snažno udarala; nije otvarala ormari i vrata, već je snažno zatvarala.

Но она не плакала, а сердилась на все и на всех.

Ali nije plakala, već se ljutila na sve i na sve.

Впрочем, это вообще было главною чертою в ее характере.

Međutim, to je uopće bila glavna značajka njezinog karaktera.

Она никогда не была довольна; все не по ней; всегда ворчала, жаловалась.

Nikad nije bila zadovoljna; sve nije bilo po njezinom; uvijek je grmljavala i žalila se.

Но в эту роковую для нее минуту характер ее обнаруживался во всем своем пафосе.

Ali u ovom sudbonosnom trenutku za nju njezin karakter pokazao se u punom svojstvu.

Пуще всего, кажется, она сердилась на Евсея.

Čini se da se najviše ljutila na Evseja.

— Аграфена Ивановна!.. — сказал он жалобно и нежно, что не совсем шло к его длинной и плотной фигуре.

– „Agrifena Ivanovna!..” – rekao je tužno i nježno, što nije baš u skladu s njegovom dugom i grubom figurom.

— Ну, что ты, разиня, тут расселся? — отвечала она, как будто он в первый раз тут сидел. — Пусти прочь: надо полотенце достать.

– „Pa, što ti, glupane, tamo sjediš?” – odgovorila je, kao da je on prvi put sjedeo tamo. – „Odjedi: moram dohvatiti ručnik.”

— Эх, Аграфена Ивановна!.. — повторил он лениво, вздыхая и поднимаясь со стула и тотчас опять опускаясь, когда она взяла полотенце.

– „Eh, Agrifena Ivanovna!..” – ponovio je lijeno, uzdišući i ustajući s stolice, a zatim se odmah ponovno sjedio kad je ona uzeła ručnik.

— Только хнычет! Вот пострел навязался! Что это за наказание, господи! и не отвяжется!

– „Samo nablažava! Evo kakav se nezgodnik upletio! Što je to za kazna, gospodine! I neće otići!”

И она со звоном уронила ложку в полоскательную чашку.

I ona je s zveckanjem bacila žlicu u ispirku.

— Аграфена! — раздалось вдруг из другой комнаты, — ты никак с ума сошла! разве не знаешь, что Сашенька почивает? Подралась, что ли, с своим возлюбленным на прощанье?

– „Agrifena!” – odjeknulo je iz druge sobe. – „Jesi poludjela! Zar ne znaš da se Sašenka odmara? Jel se svađala sa svojim ljubavnikom na oprost?”

— Не пошевелись для тебя, сиди, как мертвая! — прошипела по-змеиному Аграфена, вытирая чашку обеими руками, как будто хотела изломать ее в куски.

– „Nemoj se truditi za mene, sjedi kao mrtva!” – zviždjela je poput zmije Agrifena, brijeći čašku obje rukom, kao da ju je htjela razbiti na komadiće.

— Прощайте, прощайте! — с громаднейшим вздохом сказал Евсей, — последний денек, Аграфена Ивановна!

– „Oprosti, oprosti!” – rekao je Evsey s ogromnim uzdahom. – „Posljednji dan, Agrifena Ivanovna!”

— И слава богу! пусть унесут вас черти отсюда: просторнее будет. Да пусти прочь, негде ступить: протянул ноги-то!

– „I hvala bogu! Neka te odvedu đavoli odavde: bit će više prostora. I odjedi, nema gdje stajati: istegao je noge!”

Он тронул было ее за плечо — как она ему ответила! Он опять вздохнул, но с места не двигался; да напрасно и двинулся бы: Аграфене этого не хотелось. Евсей знал это и не смущался.

On ju je dodirnuo po ramenu – kako mu je ona odgovorila! Ponovno je uzdahnuo, ali nije se pomaknuo; a i ako bi se pomaknuo, to nije bilo potrebno. Evsey je to znao i nije se uzrujao.

— Кто-то сядет на мое место? — промолвил он, все со вздохом.

– „Tko će sjesti na moje mjesto?” – rekao je, i dalje s uzdahom.

— Леший! — отрывисто отвечала она.

– „Dijablo!” – odgovorila je kratko.

— Дай-то бог! лишь бы не Прошка. А кто-то в дураки с вами станет играть?

– „Da bi to bio Proška. A tko će se s tobom drobiti?”

— Ну хоть бы и Прошка, так что ж за беда? — со злостью заметила она. Евсей встал.

– „Pa čak i Proška, kakva to razlika?” – zlobno je primijetila. Evsey se ustao.

— Вы не играйте с Прошкой, ей-богу, не играйте! — сказал он с беспокойством и почти с угрозой.

– „Nemoj se drobiti s Proškom, iskreno, nemoj!” – rekao je zabrinuto i gotovo prijetno.

— А кто мне запретит? ты, что ли, образина этакая?

– „A tko će mi to zabraniti? Ti, gad?”

— Матушка, Аграфена Ивановна! — начал он умоляющим голосом, обняв ее — за талию, сказал бы я, если б у ней был хоть малейший намек на талию.

– „Mama, Agrafena Ivanovna!” – počeo je molitvenim glasom, zagrlivši je – po struku, rekao bih, da je ona imala barem struk.

Она отвечала на объятие локтем в грудь.

Ona je odgovorila na zagrljaj udarcem u prsa.

— Матушка, Аграфена Ивановна! — повторил он, — будет ли Прошка любить вас так, как я? Поглядите, какой он озорник: ни одной женщине проходу не даст. А я-то! э-эх! Вы у меня, что синь-порох в глазу! Если б не барская воля, так... эх!..

– „Mama, Agrafena Ivanovna!” – ponovio je – „Hoće li Proška voljeti tebe kao što ja volim? Pogledaj kakav je oni razigrani: nijednoj ženi ne daje mir. A ja! Eh! Ti si mi kao crvena činčila u oku! Da nije gospodarska volja, onda... eh!”

Он при этом крякнул и махнул рукой. Аграфена не выдержала: и у ней, наконец, горе обнаружилось в слезах.

Zatim je pustio vjetar i zamahnuo rukom. Agrafena nije mogla više izdržati: i njezina tuga konačno se pojavila u suzama.

— Да отстанешь ли ты от меня, окаянный? — говорила она плача, — что мелешь, дуралей! Свяжусь я с Прошкой! разве не видишь сам, что от него путного слова не добьешься? только и знает, что лезет с ручищами...

– „Hoćeš li me prestaviti, gad?” – rekla je plačući – „Što gadate, budale! Ja ću se sastati s Proškom! Zar ne vidiš da od njega ne dobitiš ništa korisno? Samo zna da se miješa u sve...”

— И к вам лез? Ах, мерзавец! А вы, небось, не скажете! Я бы его...

– „I u tebe se miješao? Ah, gad! A ti vjerojatno nećeš ništa reći! Ja bih ga...”

— Полезь-ка, так узнает! Разве нет в дворне женского пола, кроме меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно — свинья свиньей! Он, того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под рук — и не увидишь.

– „Miješaj se, a on će to saznati! Nema li u kući žena osim mene? Sastat ću se s Proškom! Vidiš kakvu si izmislio! Čak i s njim je dosadno – pravi svinja! U jednom trenutku pokušava udariti nekoga ili ukrasti nešto gospodarsko – a ne primijetiš to.”

— Уж если, Аграфена Ивановна, случай такой придет — лукавый ведь силен, — так лучше Гришку посадите тут: по крайности малый смирный, работящий, не зубоскал...

– „Ako, Agrafena Ivanovna, dođe do toga – a lukavac je snažan – bolje je da Griška ostane ovdje: barem je on miran, radi, ne smiješi se...”

— Вот еще выдумал! — накинулась на него Аграфена, — что ты меня всякому навязываешь, разве я какая-нибудь... Пошел вон отсюда! Много вашего брата, всякому стану вешаться на шею: не таковская! С тобой только, этаким лешим, попутал, видно, лукавый за грехи мои связаться, да и то каюсь... а то выдумал!

– „Još si nešto izmislio!” – napala ga Agrafena – „Da me svima nametate, ja nisam neka... Ode odavde! Koliko je vašeg brata, svima se nametate: nisam takva! Samo s tobom, takim lisom, mešao je, očito, lukavac zbog mojih grijeha, a ja se kajam... a ti si nešto izmislio!”

— Бог вас награди за вашу добродетель! как камень с плеч! — воскликнул Евсей.

– „Bog te nagrađi za tvoju dobrotu! Kao kamen s ramena!” – izjavio je Jevsey.

— Обрадовался! — зверски закричала она опять, — есть чему радоваться — радуйся!

– „Sretan!” – opet je grubo zakričala – „Imaš zašto biti sretan – budi sretan!”

И губы у ней побелели от злости. Оба замолчали.

I usne su joj oštrile od ljutnje. Oboje su utihli.

— Аграфена Ивановна! — робко сказал Евсей немного погодя.

– „Agrafena Ivanovna!” – rekao je Jevsey nakon nekog vremena, sramežljivo.

— Ну, что еще?

– „Što još?”

— Я ведь и забыл: у меня нынче с утра во рту маковой росинки не было.

– „Zaboravio sam: danas ujutro nisam imao ništa slatko u ustima.”

— Только и дела!

– „Samo i to!”

— С горя, матушка.

– „Iz tuge, majko.”

Она достала с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба с ветчиной. Все это давно было приготовлено для него ее заботливой рукой. Она сунула ему их, как не суют и собакам. Один ломоть упал на пол.

Ona je izvadila šećer, čašu votke i dva ogromna komada kruha s pršutom s donjeg polica ormara. Sve to je puno prije pripremila za njega svojom brižnom rukom. Dala mu je sve to, kao da to nije dala ni psima. Jedan komad pao je na podlogu.

— На вот, подавись! О, чтоб тебя... да тише, не чавкай на весь дом.

– „Evo, progutaj to! O, dovraga... tiši, ne žvači cijelu kuću.”

Она отвернулась от него с выражением будто ненависти, а он медленно начал есть, глядя исподлобья на Аграфену и прикрывая одною рукою рот.

Ona se okrenula prema njemu s izrazom mržnje, a on je polako počeo jesti, gledajući Agrafenu između očiju i pritajajući usta jednom rukom.

Между тем в воротах показался ямщик с тройкой лошадей.

U međuvremenu u vratima se pojavio kočar sa tri konja.

Через шею коренной переброшена была дуга.

Luk je bio preko vratova konja.

Колокольчик, привязанный к седелке, глухо и несвободно ворочал языком, как пьяный, связанный и брошенный в караульню.

Zvoničak vezan na sedlo glasno i nevoljko je mrdjao jezikom, kao pijanac vezan i zatvoren u pritvoru.

Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отер пот с лица.

Kočar je privezao konje ispod stajnog natkrova, skinuo šešir, izvadio prljavu ručnik i obrisao znoj s lica.

Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела.

Anna Pavlovna, vidjevši ga kroz prozor, poblijedjela je.

У ней подкосились ноги и опустились руки, хотя она ожидала этого.

Njezine noge su se potpuno savijele i ruke su joj pustile, iako je to očekivala.

Оправившись, она позвала Аграфену.

Nakon što se oporavila, pozvala je Agrafenu.

— Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? — сказала она. — Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек: так и не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты, того гляди, влезешь как корова! я лучше сама...

– Dođi na prstima, tiho, pogledaj ima li Sašenka spavan? – rekla je. – On, moj mali anđećak, vjerojatno će prespati i posljednji dan: ne mogu dovoljno gledati u njega. Ali ne, ne treba ti to! Lako ćeš ući kao krava! Bolje ja sama...

И пошла.

I otišla je.

— Поди-ка ты, не-корова! — ворчала Аграфена, воротясь к себе. — Вишь, корову нашла! много ли у тебя этаких коров-то?

– Dođi ti, ne-krava! – nabrala se Agrafena, vraćajući se. – Vidiš, kravu si pronašla! Mnogo li imaš takvih krava?

Навстречу Анне Павловне шел и сам Александр Федорыч, белокурый молодой человек, в цвете лет, здоровья и сил.

Alexander Fedorovich, bijeli mladić u punom cvjetu života i zdravlja, također je dolazio ususret Ani Pavlovnoj.

Он весело поздоровался с матерью, но, увидев вдруг чемодан и узлы, смутился, молча отошел к окну и стал чертить пальцем по стеклу.

Veselo je pozdravio majku, ali kad je iznenada uočio kofe i prtljage, zabrinuo se i u tišini otišao do prozora i počeo crtati prstom po staklu.

Через минуту он уже опять говорил с матерью и беспечно, даже с радостью смотрел на дорожные сборы.

Za nekoliko minuta ponovno je razgovarao s majkom i bezbrinno, čak i s radošću, gledao na prtljage za put.

— Что это ты, мой дружок, как заспался, — сказала Анна Павловна, — даже личико отекло? Дай-ка вытру тебе глаза и щеки розовой водой.

– Što to, prijatelju moj, kao da spavaš? – rekla je Ana Pavlovna. – Čak ti se i lice otupalo? Daj, očistim ti oči i obraze ružičastom vodom.

— Нет, маменька, не надо.

– Ne, mamica, nije potrebno.

— Чего ты хочешь позавтракать: чайку прежде или кофейку? Я велела сделать и битое мясо со сметаной на сковороде — чего хочешь?

– Što želiš za doručak: čaj ili kavu? Napravila sam i sote od mletog mesa sa smetanom – što želiš?

— Все равно, маменька.

– Sve je u redu, mamica.

Анна Павловна продолжала укладывать белье, потом остановилась и посмотрела на сына с тоской.

Ana Pavlovna nastavila je s pakiranjem odjeće, a zatim se zaustavila i tužno pogledala sina.

— Саша!.. — сказала она через несколько времени.

– Saša!! – rekla je nakon nekog vremena.

— Чего изволите, маменька?

– Što želiš, mamica?

Она медлила говорить, как будто чего-то боялась.

Ona je oklijevala s odgovorom, kao da se čega boji.

— Куда ты едешь, мой друг, зачем? — спросила она, наконец, тихим голосом.

– Kamo ideš, prijatelju moj, zašto? – upitala je konačno tiho.

— Как куда, маменька? в Петербург, затем... затем... чтоб...

– Kamo, mamica? U Sankt Peterburg, a zatim... a zatim... da...

— Послушай, Саша, — сказала она в волнении, положив ему руку на плечо, по-видимому с намерением сделать последнюю попытку, — еще время не ушло: подумай, останься!

– Slušaj, Saša, – rekla je uzbuđeno, stavljajući mu ruku na rame, očito u pokušaju da ga uvjeri – još nije prekasno: razmisli, ostani!

— Остаться! как можно! да ведь и... белье уложено, — сказал он, не зная, что выдумать.

– Ostati! Kako bih mogao! Ali... odjeća je pakirana, – rekao je, ne znajući što izmisliti.

— Уложено белье! да вот... вот... вот... гляди — и не уложено.

– Odjeća je pakirana! Ali pogledaj... nije pakirana.

Она в три приема вынула все из чемодана.

Ona je u tri navrata izvadila sve iz koffera.

— Как же это так, маменька? собрался — и вдруг опять! Что скажут...

– Kako to, mamica? Spremao se... i iznenada ponovno! Što će ljudi reći...

Он опечалился.

On se ožalošćio.

— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю.

– Ne toliko zbog sebe, nego zbog tebe te odgovoram.

Зачем ты едешь? Искать счастья?

Zašto odlazes? Da potražiš sreću?

Да разве тебе здесь нехорошо?

Zar ti ovdje niste sretni?

разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям?

Zar majka ne razmišlja cijele dane o tome kako bi zadovoljila sve tvoje želje?

Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого.

Naravno, u ovoj dobi samo majčino zadovoljavanje nije dovoljno za sreću; ali ni to nije moj zahtjev.

Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза.

Pa, pogledaj oko sebe: svi te gledaju u oči.

А дочка Марьи Карповны, Сонюшка?

A kći Marije Karpovne, Sonjushka?

Что...

Što...

покраснел?

crveni si?

Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!

Kako ona, moja ljepotica - neka joj bude zdravlje - te voli: čuj, već treću noć ne spava!

— Вот, маменька, что вы! она так...

- Eto, mama, što ti! Ona tako...

— Да, да, будто я не вижу... Ах! чтоб не забыть: она взяла обрубить твои платки — «я, говорит, сама, сама, никому не дам, и метку сделаю», — видишь, чего же еще тебе? Останься!

- Da, da, kao da to ne vidim... Ah! Ne zaboravite: ona je uzeła tvoje šalove - "Ja, kaže, sama, sama, neću ih dati nikome, i napravit ću oznaku", - vidiš, što još trebaš? Ostani!

Он слушал молча, поникнув головой, и играл кистью своего шлафрока.

On je tiho slušao, s pognutom glavom, i igrao s grlošem svoje haljine.

— Что ты найдешь в Петербурге? —

- Što ćeš naći u Sankt Peterburgu?

продолжала она. —

- nastavila je.

Ты думаешь, там тебе такое же житье будет, как здесь?

- Misliš da će ti tamo biti isto kao ovdje?

Э, мой друг!

- Eh, prijatelju moj!

Бог знает, чего насмотришься и натерпишься: и холод, и голод, и нужду — все перенесешь.

- Tko zna kroz što ćeš proći i što ćeš podnositi: hlad, glad, nestašice - sve ćeš podnijeti.

Злых людей везде много, а добрых не скоро найдешь.

- Loših ljudi ima puno svuda, a dobrih teško pronaći.

А почет — что в деревне, что в столице — все тот же почет.

- A poštovanje - bilo u selu ili u glavnom gradu - sve je isto poštovanje.

Как не увидишь петербургского житья, так и покажется тебе, живучи здесь, что ты первый в мире; и во всем так, мой милый!

- Ako ne vidis život u Sankt Peterburgu, mislit ćeš da si najvažniji na svijetu dok živiš ovdje. I tako je u svemu, dragi moj!

Ты же воспитан, и ловок, и хорош.

- Ti si dobro odgojen, spretan i lijep.

Мне бы, старухе, только оставалось радоваться, глядя на тебя.

- Meni, starici, ostaje samo da se radujem gledajući tebe.

Женился бы, послал бы бог тебе деточек, а я бы нянчила их — и жил бы без горя, без забот, и прожил бы век свой мирно, тихо, никому бы не позавидовал; а там, может, и не будет хорошо, может, и помянешь слова мои...

- Oženio se, da ti Bog pošalje djecu, a ja bih ih čuvala - i živio bi bez tuge, bez briga, i proživio bi svoj život miroljubivo, tiho, i nitko mu ne bi zavidio. A tamo možda neće biti dobro, možda ćeš se sjetiti mojih riječi...

Останься, Сашенька, — а?

- Ostani, Sašenka, - a?

Он кашлянул и вздохнул, но не сказал ни слова.

On je zakašljao i udahnuo, ali nije rekao ništa.

— А посмотри-ка сюда, — продолжала она, отворяя дверь на балкон, — и тебе не жаль покинуть такой уголок?

- A pogledaj ovdje, - nastavila je, otvarajući vrata na balkon, - i nije ti žao napustiti takav kutak?

С балкона в комнату пахнуло свежестью.

S balkona u sobu došla je svježina.

От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени.

Izbod iz stare lipove, guste brijke, jasmina i lila proširio se od kuće do dalekog horizonta.

Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро, облитое к одной стороне золотыми лучами утреннего солнца и гладкое, как зеркало; с другой — темно-синее, как небо, которое отражалось в нем, и едва подернутое зыбью.

Između drveća cvjetovi su bili šarenici, staze su se grlo u različitim smjerovima, a jezero je mirno plesalo na obalama, osvijetljeno zlatnim zrakama jutarnjeg sunca i glatko kao ogledalo; s druge strane - tamno plavo kao nebo koje se u njemu reflektiralo i jedva dotaknuto valovima.

А там нивы с волнующимися, разноцветными хлебами шли амфитеатром и примыкали к темному лесу.

A tamo se nizovi s valovitim, raznobojnim usjevima protezali u amfiteatru i prilijegli tamnom šumi.

Анна Павловна, прикрыв одной рукой глаза от солнца, другой указывала сыну попеременно на каждый предмет.

Anna Pavlovna je jednom rukom zakrila oči od sunca, a drugom rukom pokazivala sina na svaki predmet.

— Погляди-ка, — говорила она, — какой красотой бог одел поля наши!

- Pogledaj, - rekla je, - kakom ljepotom je Bog odjenuo naše polja!

Вон с тех полей одной ржи до пятисот четвертей сберем; а вон и пшеничка есть, и гречиха; только гречиха нынче не то, что прошлый год: кажется, плоха будет.

Od tih polja ćemo sastaviti od četristotina do petsto četvrtina raži; a tu je i pšenica i gorčica; samo gorčica ove godine nije onako kakva je bila prošle godine: čini se da će biti loša.

А лес-то, лес-то как разросся!

A šuma, šuma se toliko proširila!

Подумаешь, как велика премудрость божия!

Zamislite kako je velika Božja mudrost!

Дровец с своего участка мало-мало на тысячу продадим.

Drvenac ćemo prodati za tisuću s našeg zemljišta.

А дичи, дичи что!

A što se tiče divljine, divljine!

и ведь все это твое, милый сынок: я только твоя приказчица.

I sve je tvoje, dragi sinu: ja sam samo tvoja upraviteljica.

Погляди-ка, озеро: что за великолепие!

Pogledaj jezero: kakva je to veličina!

истинно небесное!

Doista nebeska!

рыба так и ходит; одну осетрину покупаем, а то ерши, окуни, караси кишмя-кишат: и на себя и на людей идет.

Ribe se samo hodaju. Kupujemo jednu jesetru, a inače su šarani, okuni i karasi u izobilju: i za nas i za ljude.

Вон твои коровки и лошадки пасутся.

Evo tvojih krava i konja koji se pasu.

Здесь ты один всему господин, а там, может быть, всякий станет помыкать тобой.

Ovdje si ti gospodar svega, a tamo bi te možda svi počeli maltretirati.

И ты хочешь бежать от такой благодати, еще не знаешь куда, в омут, может быть, прости господи...

I želiš pobjeći od takve sreće, a još ne znaš kamo, možda u jaz, oprosti Bože...

Останься!

Ostani!

Он молчал.

On je šutio.

— Да ты не слушаешь, — сказала она. — Куда это ты так пристально загляделся?

– Ti me ne slušaš – rekla je. – Na što to tako pozorno gledaš?

Он молча и задумчиво указал рукой вдаль. Анна Павловна взглянула и изменилась в лице. Там, между полей, змеей вилась дорога и убегала за лес, дорога в обетованную землю, в Петербург. Анна Павловна молчала несколько минут, чтоб собраться с силами.

On je šutio i zamislivo ukazao rukom u daljinu. Anna Pavlovna je pogledala i promijenila se u lici. Tamo, između polja, cesta se zviždala kao zmija i nestajala iza šume, cesta u obećanu zemlju, u Sankt Peterburg. Anna Pavlovna je nekoliko minuta šutjela kako bi sastavila svoje misli.

— Так вот что! — проговорила она, наконец, уныло. — Ну, мой друг, бог с тобой! поезжай, уж если тебя так тянет отсюда: я не удерживаю! По крайней мере не скажешь, что мать заедает твою молодость и жизнь.

– Pa, to je! – rekla je konačno tužno. – Pa, prijatelju, neka ti Bog bude milost! Kreni, ako te toliko tjera odavde: ne zadržavam te! Barem ne možeš reći da te majka guši u tvojoj mladosti i životu.

Бедная мать!

Jedina majka!

вот тебе и награда за твою любовь! Того ли ожидала ты?

Evo ti nagrade za tvoju ljubav! To li si očekivala?

В том-то и дело, что матери не ожидают наград.

Upravo je to što majke ne očekuju nagrade.

Мать любит без толку и без разбору.

Majka voli bez smisla i bez razmišljanja.

Велики вы, славны, красивы, горды, переходит имя ваше из уст в уста, гремят ваши дела по свету — голова старушки трясется от радости, она плачет, смеется и молится долго и жарко.

Jeste veliki, slavni, lijepi, ponosni, vaše ime se prenosi s usta na usta, vaši uspjesi odjekuju svijetom – stara žena se trese od sreće, plače, smije se i dugo i gorljivo moli.

А сынок, большею частью, и не думает поделиться славой с родительницею.

A sin, uglavnom, ne misli podijeliti slavu sa svojom majkom.

Нищи ли вы духом и умом, отметила ли вас природа клеймом безобразия, точит ли жало недуга ваше сердце или тело, наконец отталкивают вас от себя люди и нет вам места между ними — тем более места в сердце матери.

Jeste li siromašni duhom i umom, označila li vas priroda kao ružne, jesu li bolesti izjele vaše srce ili tijelo, naposljetku ljudi vas odbacuju i nema mjesta za vas u njihovim srcima – to je još manje mjesta u majčinom srcu.

Она сильнее прижимает к груди уродливое, неудавшееся чадо и молится еще долее и жарче.

Ona još čvršće pritiska svoje ružno, neuspješno dijete do svoje prsa i moli još dulje i gorljivo.

Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку?

Kako možemo nazvati Aleksandra bezosjećajnim zbog toga što se odlučio za razdvajanje?

Ему было двадцать лет.

Imao je dvadeset godina.

Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все пела ему над колыбелью, что он будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки.

Život mu se nasmijao od djetinjstva; majka ga je razmazila i tretirala kao jedinog sina; dadilja mu je pjevala u kolijevci da će hodati u zlatu i ne upoznati nijednu nevolju; profesori su mu govorili da će doći daleko, a po povratku kući osmijeh mu je darovala susjedina kći.

И старый кот, Васька, был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.

I čini se da je stari mačak, Vaska, bio ljubazniji prema njemu nego prema bilo kome drugom u kući.

О горе, слезах, бедствиях он знал только по слуху, как знают о какой-нибудь заразе, которая не обнаружилась, но глухо где-то таится в народе.

O patnji, suzama i nesrećama znao je samo prema pričama, kao što se zna za neku zarazu koja se nije pokazala, ali tiho se širi među ljudima.

От этого будущее представлялось ему в радужном свете.

Zbog toga mu se budućnost činila u svjetlu nade.

Его что-то манило вдаль, но что именно — он не знал.

Nešto ga je tjerao dalje, ali nije znao što to je.

Там мелькали обольстительные призраки, но он не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки — то голос славы, то любви: все это приводило его в сладкий трепет.

Tamo su mu se pojavile privlačne vizije, ali nije ih mogao razaznati; čuo je miješane zvuke – glas slave i ljubavi: sve to ga je ispunilo slatkim uzbuđenjem.

Ему скоро тесен стал домашний мир.

Uskoro mu je postalo tesno u domaćem svijetu.

Природу, ласки матери, благоговение няньки и всей дворни, мягкую постель, вкусные яства и мурлыканье Васьки — все эти блага, которые так дорого ценятся на склоне жизни, он весело менял на неизвестное, полное увлекательной и таинственной прелести.

Prirodu, majčine ljubke, poštovanje dadilje i cijele kućanstva, mekan krevet, ukusna jela i Vaskino murnje – sve te dobrote koje se tako cijene na kraju života – sve je veselo zamijenio nepoznatim, punim fascinantne i tajanstvene ljepote.

Даже любовь Софьи, первая, нежная и розовая любовь, не удерживала его.

Čak ni Sofijina ljubav, prva, nježna i ružičasta ljubav, nije uspjela ga zadržati.

Что ему эта любовь?

Što mu je ta ljubav?

Он мечтал о колоссальной страсти, которая не знает никаких преград и свершает громкие подвиги.

Sanjao je o velikoj strasti koja ne poznaje nikakve prepreke i čini velike podvige.

Он любил Софью пока маленькою любовью, в ожидании большой.

Volio je Sofiju kao malu ljubav, u očekivanju velike.

Мечтал он и о пользе, которую принесет отечеству.

Sanjao je i o koristi koju će donijeti svojoj zemlji.

Он прилежно и многому учился. В аттестате его сказано было, что он знает с дюжину наук да с полдюжины древних и новых языков.

Ponosno je učio mnogo. U njegovom svjedočtvu je navedeno da zna desetak znanosti i dva tuceta drevnih i novih jezika.

Всего же более он мечтал о славе писателя.

Izbjegavši sve ostalo, sanjao je o slavi pisca.

Стихи его удивляли товарищей.

Njegove pjesme iznenadile su kolege.

Перед ним расстилалось множество путей, и один казался лучше другого.

Prijed njega bilo je mnogo putova, a jedan čini se boljim od drugih.

Он не знал, на который броситься.

Nije znao na koji se odlučiti.

Скрывался от глаз только прямой путь; заметь он его, так тогда, может быть, и не поехал бы.

Samo izravni put bio je skriven od očiju; da ga je uočio, možda ne bi krenuo njim.

Как же ему было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без любви.

Kako je mogao ostati? Majka je to željela – to je opet nešto drugo i vrlo prirodno. U njezinom srcu nestala su sva osjećanja osim jednog – ljubavi prema sinu, i ona se grložno držala tog posljednjeg osjećanja. Bez njega, što bi ona učinila? Umrla bi. Dugo je dokazano da žensko srce ne može živjeti bez ljubavi.

Александр был избалован, но не испорчен домашнею жизнью.

Aleksandar je bio razmazen, ali nije uništen kod kuće.

Природа так хорошо создала его, что любовь матери и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества.

Priroda ga je tako dobro stvorila da je majčina ljubav i divljenje okolice djelovalo samo na njegove dobre strane, na primjer prerano razvilo u njemu srčane sklonosti i prekomjerno povjerenje u sve.

Это же самое, может быть, расшевелило в нем и самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма; все будет зависеть от материала, который вольешь в нее.

To je možda također probudilo u njemu sebičnost; ali sebičnost sama po sebi je samo forma; sve ovisi o materijalu koji u nju ulijete.

Гораздо более беды для него было в том, что мать его, при всей своей нежности, не могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу с тем, что ожидало его и ожидает всякого впереди.

Još veći problem za njega bio je taj da mu majka, unatoč svojoj nježnosti, nije mogla dati pravi pogled na život i nije ga pripremila za borbu protiv onoga što ga je čekalo i čeka svakoga tko je ispred njega.

Но для этого нужно было искусную руку, тонкий ум и запас большой опытности, не ограниченной тесным деревенским горизонтом.

Ali za to je trebala vješta ruka, fino razmišljanje i veliko iskustvo, ne ograničeno uskim selaškim horizontom.

Нужно было даже поменьше любить его, не думать за него ежеминутно, не отводить от него каждую заботу и неприятность, не плакать и не страдать вместо его и в детстве, чтоб дать ему самому почувствовать приближение грозы, справиться с своими силами и подумать о своей судьбе — словом, узнать, что он мужчина.

Čak je trebalo manje voljeti njega, ne misliti na njega svakog trenutka, ne preuzimati svaku njegovu brigu i neugodnost, ne plakati i ne patiti umjesto njega i u djetinjstvu, kako bi mu dao osjetiti da se približava oluja, da se nosi sa svojim snagama i razmišlja o svojoj sudbini – jednom riječima, da nauči da je muškarac.

Где же было Анне Павловне понять все это и особенно выполнить?

Gdje je bila Anna Pavlovna da to sve razumije i posebno provede?

Читатель видел, какова она.

Čitatelj je vidio kakva je ona.

Не угодно ли посмотреть еще?

Želite li još pogledati?

Она уже забыла сыновний эгоизм.

Ona je već zaboravila sinačev sebičnost.

Александр Федорыч застал ее за вторичным укладываньем белья и платья. В хлопотах и дорожных сборах она как будто совсем не помнила горя.

Aleksandr Fedorovič ju je pronašao kako ponovno sakuplja odjeću i pranje. U svojim brinovima i pripremama za putovanje čini se da je potpuno zaboravila svoju tugu.

— Вот, Сашенька, заметь хорошенько, куда я что кладу, — говорила она. — В самый низ, на дно чемодана, простыни: дюжина. Посмотри-ка, так ли записано?

– Evo, Sašenka, pazi dobro gdje stavljam stvari – rekla je. – Na dno kofera, na dno, prostirke: desetak. Pogledaj, jesu li to tako navedene?

— Так, маменька.

– Da, mama.

— Все с твоими метками, видишь — А. А. А все голубушка Сонюшка! Без нее наши дурищи не скоро бы поворотились.

– Sve s tvojim oznakama, vidiš – A. A. A sve je plavuša Sonja! Bez nje naši budale nisu se tako brzo snalazili.

Теперь что?

Što sada?

да, наволочки.

Da, prekrivači.

Раз, две, три, четыре — так, вся дюжина тут.

Jedan, dva, tri, četiri – tako, svi desetak su ovdje.

Вот рубашки — три дюжины.

Evo majica – tri desetka.

Что за полотно — загляденье!

Kako je tkanina lijepa!

это голландское; сама ездила на фабрику к Василью Васильичу; он выбрал что ни есть наилучшие три куска.

To je nizozemska; sama sam otišla u tvornicu kod Vasilija Vasilijeviča; on je odabrao tri najbolja komada.

Поверяй же, милый, по реестру всякий раз, как будешь принимать от прачки; все новешенькие.

Provjeri, dušo, prema popisu svaki put kad primiš od pranice; sve su potpuno nove.

Там немного таких рубашек увидишь; пожалуй, и подменят; есть ведь этакие мерзавки, что бога не боятся.

Tamo ćeš vidjeti nekoliko takvih majica; možda će ih zamijeniti; postoje takve gadne osobe koje se nisu bojale Boga.

Носков двадцать две пары...

Dvadeset dva para čarapa...

Знаешь, что я придумала?

Znaš što sam smislila?

положить в один носок твой бумажник с деньгами.

Staviti tvoj novčanik s novcem u jedan čarap.

Их тебе до Петербурга не понадобится, так, сохрани боже! случай какой, чтоб и рыли, да не нашли.

Neće ti to trebati do Petersburga, ali, ne daj Bože, da te netko pretraži i ne pronađe.

И письма к дяде туда же положу: то-то, чай, обрадуется!

I pisma ujaku stavit ću tamo; sigurno ga će to razveseliti!

ведь семнадцать лет и словом не перекинулись, шутка ли!

Uostalom, sedamnaest godina i nismo se ni riječima obratili, nije li to smiješno!

Вот косыночки, вот платки; еще полдюжины у Сонюшки осталось.

Evo šalova, evo kravata; još ima pola džepa kod Sonjuške.

Не теряй, душенька, платков: славный полубатист!

Nemoj izgubiti, dušo, kravate: to je divan polubatist!

У Михеева брала по два с четвертью.

Od Mihejeva kupila sam po dva i četvrt.

Ну, белье все.

Pa, to je sve donje rublje.

Теперь платье...

Sada odjeća...

Да где Евсей?

Dobro, gdje je Jevsej?

что он не смотрит? Евсей!

Zašto ne gleda? Jevsej!

Евсей лениво вошел в комнату.

Jevsej lijeno je ušao u sobu.

— Чего изволите? — спросил он еще ленивее.

– Što želite? – upitao je još lijenije.

— Чего изволите? —

– Što želite? –

заговорила Адуева гневно. — Что не смотришь, как я укладываю?

rekla je ljutom glasom Adueva. – Zašto ne gledaš kako ja sređujem?

А там, как надо что достать в дороге, и пойдешь все перерывать вверх дном!

A onda, ako treba nešto izvaditi na putu, počneš sve pretraživati od gore do dole!

Не может отвязаться от своей возлюбленной — экое сокровище!

Ne može se odvojiti od svoje ljubavnice – pravo blago!

День-то велик: успеешь!

Dan je još dug: imat ćeš vremena!

Ты этак там и за барином станешь ходить?

Hoćeš li također početi služiti gospodinu?

Смотри у меня!

Pazi se!

Вот гляди: это хороший фрак — видишь, куда кладу?

Evo, pogledaj: ovo je dobar frak – vidiš gdje stavljam?

А ты, Сашечка, береги его, не всякий день таскай; сукно-то по шестнадцать рублей брали.

A ti, Sashechka, čuvaj ga, ne nosi ga svaki dan; tkanina je koštala šesnaest rubalja.

Куда в хорошие люди пойдешь, и надень, да не садись зря, как ни попало, вон как твоя тетка, словно нарочно, не сядет на пустой стул или диван, а так и норовит плюхнуть туда, где стоит шляпа или что-нибудь такое; намедни на тарелку с вареньем села — такого сраму наделала!

Ako odeš u dobre ljude, obuci se i ne sjedaj zbogom, kao tvoja teta, koja namjerno ne sjedne na praznu stolicu ili kauč, već se trudi sjednuti tamo gdje stoji šešir ili nešto slično; jučer je sjedila na tanjur s marmeladom – sramota!

Куда попроще в люди, вот этот фрак масака надевай.

Ako odeš u jednostavnije ljude, obuci ovaj masak frak.

Теперь жилеты — раз, два, три, четыре.

Sada su prsluci – jedan, dva, tri, četiri.

Двое брюк.

Dva par tretara.

Э! да платья-то года на три станет.

Ej! A ove haljine će još tri godine trajati.

Ух!

Uh!

устала!

Jednostavno sam umorna!

шутка ли: целое утро возилась!

Nije šala: cijelo jutro sam se s tim bavila!

Поди, Евсей.

Dođi, Jevsey.

Поговорим, Сашенька, о чем-нибудь другом.

Razgovarat ćemo, Sašenka, o nečem drugom.

Ужо гости приедут, не до того будет.

Uskoro će stići gosti, neće biti vremena za to.

Она села на диван и посадила его подле себя.

Ona je sjednula na kauč i pozvala ga da sjedi pored nje.

— Ну, Саша, — сказала она, помолчав немного, ты теперь едешь на чужую сторону...

– Pa, Sašo, – rekla je nakon kratke pauze, sada odlazis u stranoj zemlji...

— Какая «чужая» сторона, Петербург: что вы, маменька!

– Kakva „strana“ zemlja, Peterburg? Ma, mama!

— Погоди, погоди — выслушай, что я хочу сказать!

– Pričekaj, pričekaj – poslušaj što želim reći!

Бог один знает, что там тебя встретит, чего ты наглядишься, и хорошего, и худого.

Samo Bog zna što će te tamo čekati, na što ćeš naići, dobro i loše.

Надеюсь, он, отец мой небесный, подкрепит тебя; а ты, мой друг, пуще всего не забывай его, помни, что без веры нет спасения нигде и ни в чем.

Nadam se da će te moj nebeski otac ojačati; a ti, prijatelju moj, ne zaboravaj ga nikad, sjeti se da bez vjere nema spasenja niti gdje ni u čemu.

Достигнешь там больших чинов, в знать войдешь — ведь мы не хуже других: отец был дворянин, майор, — все-таки смиряйся перед господом богом: молись и в счастии и в несчастии, а не по пословице: «Гром не грянет, мужик не перекрестится».

Ako dođeš do visokih položaja i uđeš u plemstvo – mi smo doista jednaki kao i drugi: otac je bio plemnik i major – svejedno ostani ponizan pred Boga: moli se i u sreći i u nesreći, a ne prema poslovici „Dok grom ne udari, čovjek se ne pokrije”.

Иной, пока везет ему, и в церковь не заглянет, а как придет невмочь — и пойдет рублевые свечи ставить да нищих оделять: это большой грех.

Neki ljudi ne idu u crkvu dok im sve ide, a kad dođe nevolja – počnu stavljati svijeće za novac i davati milostinju: to je veliki grijeh.

К слову пришлось о нищих. Не трать на них денег по-пустому, помногу не давай. На что баловать?

A propasti o milostinama. Nemoj im dati novac uzaludno, niti puno. Zašto ih razmaziti?

их не удивишь.

Oni nisu iznenađeni.

Они пропьют да над тобой же насмеются. У тебя, я знаю, мягкая душа: ты, пожалуй, и по гривеннику станешь отваливать.

Oni će to iskoristiti i ismijati te. Znam da imaš dobro srce: vjerojatno ćeš im dati i po grivni.

Нет, это не нужно; бог подаст!

Ne, to nije potrebno; Bog će nam pomoći!

Будешь ли ты посещать храм божий?

Hoćeš li ti redovito posjećivati Božji hram?

будешь ли ходить по воскресеньям к обедне?

Hoćeš li redovito ići na misu u nedjelju?

Она вздохнула.

Ona je udahnula.

Александр молчал. Он вспомнил, что, учась в университете и живучи в губернском городе, он не очень усердно посещал церковь; а в деревне, только из угождения матери, сопровождал ее к обедне. Ему совестно было солгать. Он молчал. Мать поняла его молчание и опять вздохнула.

Aleksandar je šutio. Sjetio se da nije redovito posjećivao crkvu kad je studirao na sveučilištu u pokrajskom gradu, a u selu je samo pratio majku na misu kako bi ju ugodio. Osjećao je krivnju zbog laži. Šutio je. Majka je shvatila njegovo šutnje i ponovno udahnula.

— Ну, я тебя не неволю, — продолжала она, — ты человек молодой: где тебе быть так усердну к церкви божией, как нам, старикам?

– Pa, ne prisiljavam te – nastavila je. – Ti si mlad čovjek. Kako možeš biti toliko redovit u posjetima Božjem hramu kao mi, starci?

Еще, пожалуй, служба помешает или засидишься поздно в хороших людях и проспишь.

Možda će ti služba onemogućiti ili ćeš ostati do kasno kod dobrih ljudi i prespati.

Бог пожалеет твоей молодости. Не тужи: у тебя есть мать.

Bog će sažaliti na tvoju mladost. Nemoj se brinuti: imaš majku.

Она не проспит.

Ona neće prespati.

Пока во мне останется хоть капелька крови, пока не высохли слезы в глазах и бог терпит грехам моим, я ползком дотащусь, если не хватит сил дойти, до церковного порога; последний вздох отдам, последнюю слезу выплачу за тебя, моего друга.

Sve dok u meni bude išček krv, dok se suze ne osuše u očima i dok Bog tolerira moje grijehe, kodirat ću se do crkvenog praga ako mi nedostane snage; dat ću svoj posljednji dah i prolijevati svoju posljednju suzu za tebe, prijatelju moj.

Вымолю тебе и здоровье, и чинов, и крестов, и небесных и земных благ.

Molit ću za tebe zdravlje, dužnost, križe i nebeske i zemaljske dobre stvari.

Неужели-то он, милосердый отец, презрит молитвой бедной старухи?

Hoće li on, milosrdni otac, odbaciti molitve siromašne starice?

Мне самой ничего не надо.

Ja sama ne trebam ništa.

Отними он у меня все: здоровье, жизнь, пошли слепоту — тебе лишь подай всякую радость, всякое счастье и добро...

Uzmite mi sve: zdravlje, život, slijepost – samo dajte vama svaku radost, sreću i dobro...

Она не договорила, слезы закапали у ней из глаз.

Nije završila rečenicu, a suze su joj curile iz očiju.

Александр вскочил с места.

Aleksandar je skočio s mjesta.

— Маменька... — сказал он.

– Mama... – rekao je.

— Ну, сядь, сядь! —

– Pa, sjedni, sjedni! –

отвечала она, наскоро утирая слезы, — мне еще много осталось поговорить...

odgovorila je, brzo brišući suze. – Još imam puno toga za reći...

Что бишь я хотела сказать?

Što sam htjela reći?

из ума вон...

Zaboravim...

Вишь, нынче какая память у меня...

Vidite, danas imam jako loše sjećanje...

да!

Da!

блюди посты, мой друг: это великое дело!

Pridržavajte se pravila, prijatelju: to je vrlo važno!

В среду и пятницу — бог простит; а в великий пост — боже оборони!

U srijedu i petak – neka nam Bog oprosti; a u Veliki post – neka nas Bog čuva!

Вот Михайло Михайлыч и умным человеком считается, а что в нем?

Čak se i Mihailo Mihajlič smatra pametnim čovjekom, ali što ima on?

Что мясоед, что страстная неделя — все одно жрет.

Bilo da jede meso ili da je Strastveni tjedan – sve jede isto.

Даже волос дыбом становится!

Čak mi se i dlake dižu na glavi!

Он вон и бедным помогает, да будто его милостыня принята господом?

On pomaže siromašnima, ali kao da je njegova milost primljena od Gospoda?

Слышь, подал раз старику красненькую, тот взял ее, а сам отвернулся да плюнул.

Čujte, jednom je dao starcu novčić, a on ga je uzeo, ali se okrenuo i pljunuo.

Все кланяются ему и в глаза-то бог знает что наговорят, а за глаза крестятся, как поминают его, словно шайтана какого.

Svi mu se klanjaju i govore mu ljubazne riječi u lice, ali iza leđa se križe i sjećaju se njega kao da je neki đavo.

Александр слушал с некоторым нетерпением и взглядывал по временам в окно, на дальнюю дорогу.

Aleksandar je slušao s određenom nestrpljenjem i povremeno je gledao kroz prozor na udaljenu cestu.

Она замолчала на минуту.

Ona je na trenutak utihla.

— Береги пуще всего здоровье, — продолжала она. —

– Čuvaj zdravlje više nego išta drugo, – nastavila je. –

Как заболеешь — чего боже оборони! —

A ako se razboliš – ne daj Bože! –

опасно, напиши...

to je opasno, napiši...

я соберу все силы и приеду.

ja ću sastaviti sve snage i doći ti u posjet.

Кому там ходить за тобой?

Tko će te tamo pratiti?

Норовят еще обобрать больного.

Oni još uvijek pokušavaju prevare bolesne ljude.

Не ходи ночью по улицам; от людей зверского вида удаляйся.

Nemoj noću hodati ulicama; izbjegavaj ljude s agresivnim ponašanjem.

Береги деньги...

Čuvaj novac...

ох, береги на черный день!

o, čuvaj za loše vremene!

Трать с толком.

Troši razumno.

От них, проклятых, всякое добро и всякое зло.

Od njih, prokletih, dolazi sve dobro i sve loše.

Не мотай, не заводи лишних прихотей.

Nemoj se previše nametati, ne uzimaj nepotrebne rizike.

Ты будешь аккуратно получать от меня две тысячи пятьсот рублей в год.

Čuval ćeš precizno dvije i pol tisuće rubalja godišnje od mene.

Две тысячи пятьсот рублей не шутка.

Dvije i pol tisuće rubalja nije šala.

Не заводи роскоши никакой, ничего такого, но и не отказывай себе в чем можно; захочется полакомиться — не скупись. —

Nemoj se prepunjati luksuzom niti bilo čim sličnim, ali niti se uskraćuj u onome što je moguće; ako želiš nešto ukusno, ne škrtaj.

Не предавайся вину — ох, оно первый враг человека!

– Nemoj se prepustiti grijehu – o, to je prvi neprijatelj čovjeka!

-Да еще (тут она понизила голос) берегись женщин!

– I još (očekujući), budi na oprezu s ženama!

Знаю я их!

– Znam ih!

Есть такие бесстыдницы, что сами на шею будут вешаться, как увидят этакого-то...

– Postoje takve besramnice koje će se dobrovoljno predati ako vide nekog sličnog...

Она с любовью посмотрела на сына.

Ona je s ljubavlju pogledala sina.

— Довольно, маменька; я бы позавтракал? — сказал он почти с досадой.

– Dosta, mama; mogao bih pojesti doručak? – rekao je gotovo s nezadovoljstvom.

— Сейчас, сейчас... еще одно слово...

– Sada, sada... još jedna riječ...

— На мужних жен не зарься, — спешила она досказать, — это великий грех!

– Ne žudi za stranim ženama – požurila je da završi – to je veliki grijeh!

«Не пожелай жены ближнего твоего», сказано в писании.

„Nemoj željeti ženu svog bližnjeg”, kaže Pismo.

Если же там какая-нибудь станет до свадьбы добираться — боже сохрани!

A ako se tamo neka djevojka pokuša udati prije vjenčanja – ne daj Bože!

не моги и подумать!

Nemoj ni pomišljati na to!

Они готовы подцепить, как увидят, что с денежками да хорошенький.

Oni su spremni se uključiti ako vide da ima novac i da je lijepa.

Разве что у начальника твоего или у какого-нибудь знатного да богатого вельможи разгорятся на тебя зубы и он захочет выдать за тебя дочь — ну, тогда можно, только отпиши: я кое-как дотащусь, посмотрю, чтоб не подсунули так какую-нибудь, лишь бы с рук сбыть: старую девку или дрянь.

Osim ako tvoj šef ili neki plemićki i bogati gospodin ima interes za tebe i želi ti dati svoju kćer – tada je to moguće, ali obavijesti me: nešto ću izmisliti, pogledat ću da mi ne daju neku staru djevojku ili neku nevladljivu ženu samo da bi se riješili od nje.

Этакого женишка всякому лестно залучить.

Svakom bi se činilo počašćem dobiti takvog supruga.

Ну, а коли ты сам полюбишь да выдастся хорошая девушка — так того... —

Ali ako ti sam i zavoliš neku dobru djevojku – tada...

тут она еще тише заговорила... —

Ovdje je počela govoriti još tiše...

Сонюшку-то можно и в сторону.

Sonju možemo ostaviti na miru.

(Старушка, из любви к сыну, готова была покривить душой.)

(Starica je bila spremna lagati radi sina.)

Что в самом деле Марья Карповна замечтала!

Što je Marija Karpovna stvarno zamislila!

ты дочке ее не пара.

Ti nisi dovoljno dobar za njezinu kćer.

Деревенская девушка!

Seljska djevojka!

на тебя и не такие польстятся.

Nitko ti se neće prilagoditi.

— Софью! нет, маменька, я ее никогда не забуду! — сказал Александр.

– Sofija! Ne, mama, nikad je neću zaboraviti! – rekao je Aleksandar.

— Ну, ну, друг мой, успокойся! ведь я так только. Послужи, воротись сюда, и тогда что бог даст; невесты не уйдут! Коли не забудешь, так и того... Ну, а...

– Pa, pa, prijatelju, smiri se! Samo tako govorim. Služi, vrati se ovdje, a onda će Bog odlučiti. Njegovateljice neće otići! Ako ih ne zaboraviš, to je dovoljno... Pa, a...

Она что-то хотела сказать, но не решалась, потом наклонилась к уху его и тихо спросила:

Htjela je nešto reći, ali nije se usudila. Potom se nagnula prema njemu i tiho upitala:

— А будешь ли помнить... мать?

– Hoćeš li se sjećati... majke?

— Вот до чего договорились, — перервал он, — велите скорей подавать что там у вас есть: яичница, что ли? Забыть вас! Как могли вы подумать? Бог накажет меня...

– Eto što smo dogovorili, – prekinuo je, – naredite brzo da se donese ono što imate: jaja, možda? Zaboraviti vas! Kako ste to mogli misliti? Bog će me kazniti...

— Перестань, перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что ты это накликаешь на свою голову!

– Prestani, prestani, Saša, – rekla je u žurbi, – ne dovodiš to na sebe!

Нет, нет!

Ne, ne!

что бы ни было, если случится этакой грех, пусть я одна страдаю.

Što god se dogodilo, ako se dogodi takav grijeh, neka ja jedina trpim.

Ты молод, только что начинаешь жить, будут у тебя и друзья, женишься — молодая жена заменит тебе и мать, и все...

Ti si mlad, tek počinješ život, imat ćeš prijatelje, oženit ćeš se – mlada supruga će ti zamijeniti i majku i sve...

Нет!

Ne!

Пусть благословит тебя бог, как я тебя благословляю.

Neka te Bog blagoslovi, kao što ja te blagoslovim.

Она поцеловала его в лоб и тем заключила свои наставления.

Poljubila ga je u čelo i tako završila svoje upute.

— Да что это не едет никто? — сказала она, — ни Марья Карповна, ни Антон Иваныч, ни священник нейдет? уж, чай, обедня кончилась! Ах, вон кто-то и едет! кажется, Антон Иваныч... так и есть: легок на помине.

– Pa, zašto nitko ne dolazi? – rekla je. – Niti Marija Karpovna, niti Anton Ivanovič, niti svećenik? Vjerojatno je kraj molitve! Ah, evo tko dolazi! Čini se da je Anton Ivanovič... tako je lako dostupan.

Кто не знает Антона Иваныча? Это вечный жид. Он существовал всегда и всюду, с самых древнейших времен, и не переводился никогда. Он присутствовал и на греческих и на римских пирах, ел, конечно, и упитанного тельца, закланного счастливым отцом по случаю возвращения блудного сына.

Tko ne poznaje Antona Ivanoviča? To je vječni Žid. Uvijek je postojao i svuda, od najstarijih vremena, i nikad nije nestao. Bio je prisutan na grčkim i rimskim večerama i naravno je jedao i ispunjenog teleta kojeg je žrtvovao sretni otac povodom povratka sina izgnanog u daleku zemlju.

У нас, на Руси, он бывает разнообразен.

Kod nas u Rusiji on ima mnoge inačice.

Тот, про которого говорится, был таков: у него душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти в избе или в каком-то странном здании, похожем с виду на амбар, — ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня;

On o kojem se govori bio je takav: imao je dvadeset duša koje je davao u jamčevinu i ponovno davao u jamčevinu; živio je u kolibi ili nekoj čudnoj građi, koja je izgledala poput staje – ulaz je bio negdje s pozadine, kroz daske, pored ograde.

но он лет двадцать постоянно твердит, что с будущей весной приступит к стройке нового дома.

Ali već dvadeset godina stalno tvrdi da će sljedećeg proljeća početi graditi novu kuću.

Хозяйства он дома не держит. Нет человека из его знакомых, который бы у него отобедал, отужинал или выпил чашку чаю, но нет также человека, у которого бы он сам не делал этого по пятидесяти раз в год.

Ne vodi kućanstvo. Nema čovjeka među njegovim poznanicima koji bi s njim večerao ili popio šalicu čaja, ali nema ni čovjeka kod kojeg on to nije učinio pedeset puta godišnje.

Прежде Антон Иваныч ходил в широких шароварах и казакине, теперь ходит, в будни, в сюртуке и в панталонах, в праздники во фраке бог знает какого покроя.

Prije je Anton Ivanovič nosio široke hlače i kazakin, sada nosi jaknu i hlače, a u nedjelje nepoznatog stila frak.

С виду он полный, потому что у него нет ни горя, ни забот, ни волнений, хотя он прикидывается, что весь век живет чужими горестями и заботами; но ведь известно, что чужие горести и заботы не сушат нас: это так заведено у людей.

Izgleda pun jer nema ni tjeskobe, ni briga, ni uznemirenosti, iako se pravi da cijelo vrijeme živi tužnima i brinama drugih; ali poznato je da tužnima i brinama drugih ne možemo osušiti sebe: to je tako uobičajeno među ljudima.

В сущности Антона Иваныча никому не нужно, но без него не совершается ни один обряд: ни свадьба, ни похороны.

Ustvari, Anton Ivanovič nikome nije potreban, ali bez njega ne može proći nijedan obred: niti vjenčanje, niti pogreb.

Он на всех званых обедах и вечерах, на всех домашних советах; без него никто ни шагу.

On je na svim službenim večerama i sastancima, na svim kućnim savjetima; bez njega nitko ne može napraviti ni jedan korak.

Подумают, может быть, что он очень полезен, что там исполнит какое-нибудь важное поручение, тут даст хороший совет, обработает дельце, — вовсе нет!

Možda mislite da je vrlo koristan, da će izvršiti neki važan zadatak, dati dobar savjet, obaviti neku posao – nije to slučaj!

Ему никто ничего подобного не поручает; он ничего не умеет, ничего не знает: ни в судах хлопотать, ни быть посредником, ни примирителем, — ровно ничего.

Nikt mu ne povjerava ništa slično; on nije u stanju ništa učiniti, ništa ne zna: ni u sudovima ne može pomoći, niti biti posrednik, niti miritel – ništa.

Но зато ему поручают, например, завезти мимоездом поклон от такой-то к такому-то, и он непременно завезет и тут же кстати позавтракает, — уведомить такого-то, что известная-де бумага получена, а какая именно, этого ему не говорят, — передать туда-то кадочку с медом или горсточку семян, с наказом не разлить и не рассыпать, — напомнить, когда кто именинник.

Ali on primjerice dobiva zadatak da prenese pozdrav od nekoga tko je prolazio do nekoga tko je bio odsutan, i on će to odmah učiniti, a isto tako u priliku pojesti doručak – obavijestiti nekoga da je primljena određena dokumentacija, ali nije rečeno koja točno – prenijeti do nekog kadanicu s medom ili grlo šljivača s naredbom da to ne prolijeva i ne rasprša – podsjetiti kad je nekome rođendan.

Еще Антона Иваныча употребляют в таких делах, которые считают неудобным поручить человеку.

Također, Anton Ivanovič sudjeluje u poslovima koje se smatra nepristojnim povjeriti nekom drugom.

«Нельзя Петрушку послать, — говорят, — того и гляди, переврет.

„Ne možemo poslati Petrušku, – kažu, – on će sigurno nešto pogrešno reći.”

Нет, уж пусть лучше Антон Иваныч съездит!»

„Nee, bolje neka to učini Anton Ivanovič!”

Или: «Неловко послать человека: такой-то или такая-то обидится, а вот лучше Антона Иваныча отправить».

Ili: „Nije pristojno poslati nekoga: on će se uvrijediti, ali bolje poslati Antona Ivanoviča.”

Как бы удивило всех, если б его вдруг не было где-нибудь на обеде или вечере!

Svi bi bili iznenađeni da ga iznenada nema na nekom večeri ili sastanku!

— А где же Антон Иваныч? — спросил бы всякий непременно с изумлением. — Что с ним? да почему его нет?

– A gdje je Anton Ivanovič? – upitao bi svatko iznenađen. – Što se s njim dogodilo? Zašto nema?

И обед не в обед. Тогда уж к нему даже кого-нибудь и отправят депутатом проведать, что с ним, не заболел ли, не уехал ли? И если он болен, то и родного не порадуют таким участьем.

I večera nije večera. Tada bi ga netko poslao da provjeri je li dobro, nije li bolestan, nije li otišao? A ako je bolestan, nitko mu neće zavidjeti takom pozornošću.

Антон Иваныч подошел к руке Анны Павловны.

Anton Ivanovič pristupio je Ani Pavlovnoj.

— Здравствуйте, матушка Анна Павловна! с обновкой честь имею вас поздравить.

– Zdravo, majko Ana Pavlovna! Ima čast da te čestita s novom odjećom.”

— С какой это, Антон Иваныч? — спросила Анна Павловна, осматривая себя с ног до головы.

– S čim, Anton Ivanovič? – upitala je Ana Pavlovna, pregledavajući se od glave do pete.

— А мостик-то у ворот! видно, только что сколотили? что, слышу, не пляшут доски под колесами? смотрю, ан новый!

– A most na vratima! Vidim da su daske tek sastavljene pod kotačima? Pogledam, a to je novo!”

Он, при встречах с знакомыми, всегда обыкновенно поздравляет их с чем-нибудь, или с постом, или с весной, или с осенью; если после оттепели мороз наступит, так с морозом, наступит после морозу оттепель — с оттепелью ...

Uvijek pozdravlja poznanike nečim – bilo da je post, proljeće ili jesen; ako nakon topljenja ponovno dođe mraz, onda s mrazom; a nakon mraza ponovno topljenje – s topljenjem...

На этот раз ничего подобного не было, но он что-нибудь да выдумает.

Ovaj put nije bilo ničega sličnog, ali on će nešto smisliti.

— Вам кланяются Александра Васильевна, Матрена Михайловна, Петр Сергеич, — сказал он.

– Pozdravljaju te Aleksandra Vasiljevna, Matrena Mihajlovna i Petr Sergejič – rekao je.

— Покорно благодарю, Антон Иваныч! Детки здоровы ли у них?

– Hvala vam, Anton Ivanovič! Jesu li djeca zdrava?”

— Слава богу. Я к вам веду благословение божие: за мной следом идет батюшка. А слышали ли, сударыня: наш-то Семен Архипыч?..

– Hvala bogu. Donosim vam Božji blagoslov: svećenik je iza mene. A jeste li čuli, gospođo: naš Semen Arhipovič?”

— Что такое? — с испугом спросила Анна Павловна.

– „Što?” – upitala je Ana Pavlovna u strahu.

— Ведь приказал долго жить!

– „Jednom je rekao: ‘Živjeti dugo!’”

— Что вы! когда?

– „Što? Kad?”

— Вчера утром. Мне к вечеру же дали знать: прискакал парнишко; я и отправился, да всю ночь не спал. Все в слезах: и утешать-то надо, и распорядиться: там у всех руки опустились: слезы да слезы, — я один.

– „Jučer ujutro. Do večeri su me obavijestili: došao je mladić i odlučio sam otići. Nisam spavao cijelu noć. Svi su u suzama: moram ih tješiti i donositi odluke. Svi su izgubili volju: samo suze i suze – sam ja.”

— Господи, господи боже мой! — говорила Анна Павловна, качая головой, — жизнь-то наша! Да как же это могло случиться? он еще на той неделе с вами же поклон прислал!

– „Bože, Bože moj!” – rekla je Ana Pavlovna, mahnuvši glavom. – „Naš je život! Kako se to moglo dogoditi? Još prošli tjedan je poslao pozdrav preko tebe!”

— Да, матушка! ну, да он давненько прихварывал, старик старый: диво, как до сих пор еще не свалился!

– „Da, majko! Ali on je već neko vrijeme bio bolesan, stari čovjek: čudo da nije do sada umro!”

— Что за старый! он годом только постарше моего покойника. Ну, царство ему небесное! — сказала, крестясь, Анна Павловна. — Жаль бедной Федосьи Петровны: осталась с деточками на руках. Шутка ли: пятеро, и все почти девочки! А когда похороны?

– „Kakav stari čovjek! Samo je godinu stariji od mog pokojnika. Pa neka mu bude raja!” – rekla je Ana Pavlovna, znakom križa. – „Jedva čekam kad će se održati pokop. Jadna Fedosija Petrovna ostala je s djecom na rukama. Šest njih, i svi su gotovo djevojčice!”

— Завтра.

– „Sutra.”

— Видно, у всякого свое горе, Антон Иваныч; вот я так сына провожаю.

– „Očito svatko ima svoju tugu, Anton Ivanovič. Ja sam ovdje zbog sina.”

— Что делать, Анна Павловна, все мы человеки! «Терпи», сказано в священном писании.

– „Što možemo učiniti, Ana Pavlovna? Mi smo svi ljudi! ‘Izdrži’, kaže Sveti pismo.”

— Уж не погневайтесь, что потревожила вас — вместе размыкать горе; вы нас так любите, как родной.

– „Ispričajte se što vas ometam – ali bolje je dijeliti tugu zajedno. Vi nas tako volite kao svoje.”

— Эх, матушка Анна Павловна!

– „Eh, majko Ana Pavlovna!”

да кого же мне и любить-то, как не вас?

– „A koga bih trebao voljeti osim vas?”

Много ли у нас таких, как вы?

– „Jedva ima takvih kao vi među nama.”

Вы цены себе не знаете.

– „Vi niste svjesni vlastite vrijednosti.”

Хлопот полон рот: тут и своя стройка вертится на уме.

– „Imam puno posla: mislim i na svoju gradnju.”

Вчера еще бился целое утро с подрядчиком, да все как-то не сходимся...

– „Još jučer cijelo jutro sam se svađao s izvođačem radova, ali ne možemo se dogovoriti.”

а как, думаю, не поехать?..

– „A mislim da ne mogu ne otići.”

что она там, думаю, одна-то, без меня станет делать?

– „Što će ona tamo učiniti sama, bez mene?”

человек не молодой: чай, голову растеряет.

– „On nije mlad: možda će izgubiti glavu.”

— Дай бог вам здоровья, Антон Иваныч, что не забываете нас! И подлинно сама не своя: такая пустота в голове, ничего не вижу! в горле совсем от слез перегорело. Прошу закусить: вы и устали и, чай, проголодались.

– „Najbolje vam zdravlje, Anton Ivanovič, što nas ne zaboravljate! I stvarno nisam dobro: tolika je praznina u glavi, ne vidim ništa! Grlo mi je potpuno isušeno od suza. Molim vas, pojedite nešto: sigurno ste umorni i gladni.”

— Покорно благодарю-с. Признаться, мимоездом пропустил маленькую у Петра Сергеича да перехватил кусочек. Ну, да это не помешает. Батюшка подойдет, пусть благословит! Да вот он и на крыльце!

– „Hvala vam puno. Iskreno, prošao sam pored Petra Sergejicja i uzeo komadić. No to nije problem. Ovaj će doći i blagosloviti nas!”

Пришел священник.

Došao je svećenik.

Приехала и Марья Карповна с дочерью, полной и румяной девушкой, с улыбкой и заплаканными глазами.

Došla je i Marja Karpovna sa svojom kćeri, punom i crvenilicom djevojkom, s osmijehom i suzama u očima.

Глаза и все выражение лица Софьи явно говорили: «Я буду любить просто, без затей, буду ходить за мужем, как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; да и как можно быть умнее мужа? это грех!

Oči i izraz lica Sofije jasno govorili: „Ja ću voljeti jednostavno, bez pravila. Pratit ću svog muža kao dadilja, poslušat ću ga u svemu i nikad ne izgledati pametnija od njega. A kako možeš biti pametnija od muža? To je grijeh!”

Стану прилежно заниматься хозяйством, шить; рожу ему полдюжины детей, буду их сама кормить, нянчить, одевать и обшивать».

„Ja ću marljivo voditi kućanstvo, šivati. Rodit ću mu pola djeci, sama ću ih hraniti, njegovati, odijevati i šivati im odjeću.”

Полнота и свежесть щек ее и пышность груди подтверждали обещание насчет детей.

Punost i svježina njezinih obraza i punost prsa potvrđivali su njezino obećanje o djeci.

Но слезы на глазах и грустная улыбка придавали ей в эту минуту не такой прозаический интерес.

Ali suze u očima i tužan osmijeh dale joj u tom trenutku ne tako prozni interes.

Прежде всего отслужили молебен, причем Антон Иваныч созвал дворню, зажег свечу и принял от священника книгу, когда тот перестал читать, и передал ее дьячку, а потом отлил в скляночку святой воды, спрятал в карман и сказал: «Это Агафье Никитишне».

Prije svega održan je molitveni obred. Anton Ivanovič sastao je službenike, zapalio svijeću i primio knjigu od svećenika kad je ovaj prestao čitati. Predao ju je đakonu, a zatim izlijeo u bočicu svetu vodu, stavio je u džep i rekao: „To je za Agafiju Nikitišnu.”

Сели за стол.

Sjeli su za stol.

Кроме Антона Иваныча и священника, никто по обыкновению не дотронулся ни до чего, но зато Антон Иваныч сделал полную честь этому гомерическому завтраку.

Osim Antona Ivanoviča i svećenika, nitko nije dodirnuo ništa, ali Anton Ivanovič je u potpunosti odano počast ovom homeričkom doručku.

Анна Павловна все плакала и украдкой утирала слезы.

Ana Pavlovna je sve vrijeme plakala i potajno brisala suze.

— Полно вам, матушка Анна Павловна, слезы-то тратить! — сказал Антон Иваныч с притворной досадой, наполнив рюмку наливкой. — Что вы его, на убой, что ли, отправляете? — Потом, выпив до, половины рюмку, почавкал губами.

„Dosta je, majko Ana Pavlovna, trošiti suze!” rekao je Anton Ivanovič s prtvorenom nezadovoljstvom, nalijevajući rakiju u čašu. „Jel ga šalješ na klač?” Zatim, nakon što je ispio pola čaše, pucao je usne.

— Что за наливка! какой аромат пошел! Этакой, матушка, у нас и по губернии-то не найдешь! — сказал он с выражением большого удовольствия.

„Kakva rakija! Kakav je miris! Takvu rakiju ne možete pronaći ni u cijeloj regiji!” rekao je s izrazom velikog užitka.

— Это тре... те... годнич... ная! — проговорила, всхлипывая, Анна Павловна, — нынче для вас... только... откупорила.

„To je tre... te... godišnjak!” rekla je Ana Pavlovina, grleći, „danas je za vas... samo... otvorila.”

— Эх, Анна Павловна, и смотреть-то на вас тошно, — начал опять Антон Иваныч, — вот некому бить-то вас; бил бы да бил!

„Eh, Ana Pavlovna, čak me i muči gledati tebe!” ponovio je Anton Ivanovič. „Nema tko te bi trebao udarati; volio bih te udarati!”

— Сами посудите, Антон Иваныч, один сын, и тот с глаз долой: умру — некому и похоронить.

„Sami razumite, Anton Ivanovič, samo jedan sin, a i on je izvan vida: umrem i nitko me neće pokopati.”

— А мы-то на что? что я вам, чужой, что ли? Да куда еще торопитесь умирать? того гляди, замуж бы не вышли! вот бы поплясал на свадьбе! Да полноте плакать-то!

„A mi smo za što? Da sam ti stranac, ne?” rekao je. „Zašto se tako žuriš umrijeti? Možda se nikad nećeš udati! Pa bih se zabavio na vjenčanju!” „Dosta je plakati!”

— Не могу, Антон Иваныч, право не могу; не знаю сама, откуда слезы берутся.

„Ne mogu, Anton Ivanovič, stvarno ne mogu; ni sama ne znam odakle su suze.”

— Этакого молодца взаперти держать! Дайте-ка ему волю, он расправит крылышки, да вот каких чудес наделает: нахватает там чинов!

„Držati takvog mladića zatvorenog! Daj mu slobodu, razprostrjit će krila i učiniti čuda: postat će visoki dužnosnik!”

— Вашими бы устами да мед пить! Да что вы мало взяли пирожка? возьмите еще!

„Kao da si to rekao sam!” rekao je. „Niste li dovoljno piroški uzeli? Uzmite još!”

— Возьму-с: вот только этот кусок съем.

„Uzet ću: samo ovaj komad ću pojesti.”

— За ваше здоровье, Александр Федорыч! счастливого пути! да возвращайтесь скорее; да женитесь-ка! Что вы, Софья Васильевна, вспыхнули?

„Na tvoje zdravlje, Aleksandr Fedorovič! Sretan put! I vrati se brzo; i oženi se! Što to, Sofija Vasiljevna, si se nagnula?”

— Я ничего.. я так...

„Ništa... samo...”

— Ох, молодежь, молодежь! хе, хе, хе!

„Oh, mladež, mladež! Hah, hah, hah!”

— С вами горя не чувствуешь, Антон Иваныч, — сказала Анна Павловна, — так умеете утешить; дай бог вам здоровья! Да выкушайте еще наливочки.

„S tobom nema tuge, Anton Ivanovič,” rekla je Anna Pavlovna. „Tako znate tješiti. Želim ti dobro zdravlje! A još pij nešto rakije.”

— Выпью, матушка, выпью, как не выпить на прощанье!

„Pić ću, majko, pić ću, kako da ne pijem na oproštaj!”

Кончился завтрак. Ямщик уже давно заложил повозку. Ее подвезли к крыльцу. Люди выбегали один за другим. Тог нес чемодан, другой — узел, третий — мешок, и опять уходил за чем-нибудь Как мухи сладкую каплю, люди облепили повозку, и всякий совался туда с руками.

Dosjeđen je doručak. Kolašnik je već odavno spremao kola. Donijeli su je do stube. Ljudi su izlazili jedan za drugim. Netko je nosio kofar, drugi vreću, a treći jutu. I ponovno su se okupljali oko kolu kao mravi oko slatku kapljicu, i svatko je stavljao ruke u nju.

— Вот так лучше положить чемодан, — говорил один, — а тут бы коробок с провизией.

„Tako je bolje staviti kofar,” rekao je netko. „A ovdje bi trebala biti kutija s provizijom.”

— А куда же они ноги денут? — отвечал другой, — лучше чемодан вдоль, а коробок можно сбоку поставить.

„A gdje će oni staviti noge?” upitao je netko drugi. „Bolje je kofar u dužini, a kutiju možete staviti na bočnoj strani.”

— Так тогда перина будет скатываться, коли чемодан вдоль: лучше поперек. Что еще? уклали ли сапоги-то?

„Ali tada bi prekrivač mogao kotrljati ako je kofar u dužini. Bolje je u širini. Što još? Jeste li stavili čizme?”

— Я не знаю. Кто укладывал?

„Ne znam. Tko je to stavljao?”

— Я не укладывал. Поди-ка погляди — нет ли там наверху?

„Ja nisam stavljao. Dođi pogledaj – nisu li tamo gore?”

— Да поди ты.

„Dođi sam.”

— А ты что? мне, видишь, некогда!

„A ti? Vidiš, nemam vremena!”

— Вот еще, вот это не забудьте! — кричала девка, просовывая мимо голов руку с узелком.

„Još nešto, ne zabori ovo!” zakričala je djevojka i provalila ruku s vrećicom između glava.

— Давай сюда!

„Daj mi to!”

— Суньте и это как-нибудь в чемодан; давеча забыли, — говорила другая, привставая на подножку и подавая щеточку и гребенку.

„Stavi i ovo u kofar; zaboravili smo prije.” rekla je druga, usidivši se na stolice i dajući četkicu i grlo.

— Куда теперь совать? — сердито закричал на нее дородный лакей, — пошла ты прочь! видишь, чемодан под самым низом!

„Gdje to sada staviti?” upitao je ljutno snažni ljubičar. „Iđi!” rekao je. „Vidiš, kofar je na dnu!”

— Барыня велела; мне что за дело, хоть брось! вишь, черти какие!

„Gospođa je naredila; mene briga, baš me briga! Vidiš, svi su isti!”

— Ну, давай, что ли, сюда скорее; это можно вот тут сбоку в карман положить.

„Pa, dođi brzo ovdje; možemo to staviti u džep s ove strane.”

Коренная беспрестанно поднимала и трясла голову.

Korenina stalno je dižala i trestala glavu.

Колокольчик издавал всякий раз при этом резкий звук, напоминавший о разлуке, а пристяжные стояли задумчиво, опустив головы, как будто понимая всю прелесть предстоящего им путешествия, и изредка обмахивались хвостами или протягивали нижнюю губу к коренной лошади.

Zvoničak je svaki put izdavao oštrog zvuk koji podsjećao na razdvajanje, a konji su stajali razmišljajući, s pognutim glavama, kao da shvaćaju ljepotu predstojećeg putovanja, a povremeno su se mahali repovima ili istezali donji usni prema Korenini konjiću.

Наконец настала роковая минута.

Napokon je došlo do sudbonosnog trenutka.

Помолились еще.

Još su se jednom pomolili.

— Сядьте, сядьте все! — повелевал Антон Иваныч, — извольте сесть, Александр Федорыч! и ты, Евсей, сядь. Сядь же, сядь! — И сам боком, на секунду, едва присел на стул. — Ну, теперь с богом!

„Sjedite, sjedite svi!” naredio je Anton Ivanič. „Sjedite, Aleksandr Fedorič! I ti, Jevsej, sjedni. Sjedni, sjedni!” I on je na trenutak sjedio na stolicu. „Pa, sada s bohom!”

Вот тут-то Анна Павловна заревела и повисла на шею Александру.

U tom trenutku Anna Pavlovna je počela plakati i zagrlila Aleksandra.

— Прощай, прощай, мой друг! — слышалось среди рыданий, — увижу ли я тебя?..

„Oprosti, oprosti, prijatelju moj!” čulo se među suzama. „Hoću li te ikad više vidjeti?”

Дальше ничего нельзя было разобрать. В эту минуту послышался звук другого колокольчика: на двор влетела телега, запряженная тройкой. С телеги соскочил, весь в пыли, какой-то молодой человек, вбежал в комнату и бросился на шею Александру.

Nije se više moglo razumjeti. U tom trenutku čuo se zvuk drugog zvonička: u dvorište je ušla kočara s tri konja. S kočare je iskočio mladić, cijeli u prašini, ušao u sobu i zagrlio Aleksandra.

— Поспелов!.. — Адуев!.. — воскликнули они враз, тиская друг друга в объятиях.

„Pospelev!” „Aduev!” izviknuli su obojica, grleći se u zagrljima.

— Откуда ты, как?

„Odakle si, kako?”

— Из дому, нарочно скакал целые сутки, чтоб проститься с тобой.

„Iz kuće, cijele dane sam trčao da se s tobom oprostim.”

— Друг! друг! истинный друг! — говорил Адуев со слезами на глазах. — За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О, есть дружба в мире! Навек, не правда ли? — говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая на него.

„Prijatelju! Prijatelju! Pravi prijatelju!” rekao je Aduev sa suzama u očima. „Doći od 160 versta da se oprosti! O, postoji prijateljstvo u svijetu! Zauvijek, zar ne?” rekao je gorljivo Aleksandr, stiskajući prijateljevu ruku i skakajući na njega.

— До гробовой доски! — отвечал тот, тиская руку еще сильнее и наскакивая на Александра.

„Do smrti!” odgovorila je druga osoba, još snažnije stiskajući Aleksandrovu ruku i skakajući na njega.

— Пиши ко мне! — Да, да, и ты пиши!

„Piši mi!” „Da, da, i ti piši!”

Анна Павловна не знала, как и обласкать Поспелова. Отъезд замедлился на полчаса. Наконец собрались.

Anna Pavlovna nije znala kako da ljubazno tretira Pospeleva. Odlazak je odgođen za pola sata. Naposljetku su se sastali.

Все пошли до рощи пешком. Софья и Александр в то время, когда переходили темные сени, бросились друг к другу.

Svi su otišli pješke do šume. Sofija i Aleksandr su se u tom trenutku, dok su prolazili kroz mračne sjenice, jedni drugima prilagodili.

— Саша! Милый Саша!.. — Сонечка! — шептали они, и слова замерли в поцелуе.

„Saša!” „Dragi Saša!” „Sonečka!” šapali su i riječi su utihle u poljupcu.

— Вы забудете меня там? — сказала она слезливо.

„Zaboravit ćeš me tamo?” rekla je suzano.

— О, как вы меня мало знаете! я ворочусь, поверьте, и никогда другая...

„Oh, koliko me malo poznajes! Vratit ću se, vjeruj mi, i nikad druga...”

— Вот возьмите скорей: это мои волосы и колечко.

„Evo, uzmi brzo: to su moje kose i prsten.”

Он проворно спрятал и то и другое в карман.

On je brzo sakrio i jedno i drugo u džep.

Впереди пошли Анна Павловна с сыном и с Поспеловым, потом Марья Карловна с дочерью, наконец священник с Антоном Иванычем. В некотором отдалении ехала повозка. Ямщик едва сдерживал лошадей. Дворня окружила в воротах Евсея.

Ispred su hodali Anna Pavlovna sa sinom i Pospelev, potom Marija Karlovna s kćeri, naposljetku svećenik s Antonom Ivanovičem. U nekom udaljenom mjestu vozila je kočija. Kočar je jedva uspijevao zadržati konje. Sluge su okružile Eseja na vratima.

— Прощай, Евсей Иваныч, прощай, голубчик, не забывай нас! — слышалось со всех сторон.

„Oprosti, Esej Ivanovič, oprosti, dušo, ne zaboravi nas!” čulo se iz svih strana.

— Прощайте, братцы, прощайте, не поминайте лихом!

„Oprostite, bratovi, oprostite, ne zamislite ništa loše!”

— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! — говорила мать, обнимая его, — вот тебе образок; это мое благословение. Помни веру, Евсей, не уйди там у меня в бусурманы! а не то прокляну! Не пьянствуй, не воруй; служи барину верой и правдой. Прощай, прощай!..

„Oprosti, Esejuška, oprosti, moj najdraži!” rekla je majka, zagrljujući ga. „Evo ti ikona; to je moj blagoslov. Sjeti se vjere, Esej, ne odustani tamo! Inače ću te proklijati! Ne pij, ne kradi; služi gospodaru vjerno i iskreno. Oprosti, oprosti!”

Она закрыла лицо фартуком и отошла.

Ona je zakrila lice fartukom i otišla.

— Прощай, матушка! — лениво проворчал Евсей. К нему бросилась девчонка лет двенадцати.

„Oprosti, majko!” rekao je Esej lijeno. Djevojčica od dvanaest godina pojurila je do njega.

— Простись с сестренкой-то! — сказала одна баба.

„Oprosti se s sestrom!” rekla je jedna žena.

— И ты туда же! — говорил Евсей, целуя ее, — ну, прощай, прощай! пошла теперь, босоногая, в избу!

„I ti to!” rekao je Esej, cijeleći je. „Evo, oprosti, oprosti! Idi sada, bosonoga, u kolibu!”

Отдельно от всех, последняя стояла Аграфена. Лицо у нее позеленело.

Odvojeno od svih, posljednja stajala je Agrafena. Njezino lice postalo je zeleno.

— Прощайте, Аграфена Ивановна! — сказал протяжно, возвысив голос, Евсей и протянул к ней руки.

„Oprosti, Agrafena Ivanovna!” rekao je Esej glasno i istekao joj ruke.

Она дала себя обнять, но не отвечала на объятие; только лицо ее искривилось.

Ona je dopustila da ju zagrlji, ali nije odgovorila na zagrljaj; samo joj se iskrivilo lice.

— На вот тебе! — сказала она, вынув из-под передника и сунув ему мешок с чем-то. — То-то, чай, там с петербургскими-то загуляешь! — прибавила она, поглядев на него искоса. И в этом взгляде выразилась вся тоска ее и вся ревность.

„Evo ti!” rekla je, izvlačući nešto iz fartuka i dajući mu to. „Mogao bi se dobro zabaviti s onima iz Sankt Peterburga!” dodala je, pogledavši ga škrtno. U tom pogledu čitao se sve njezine tuge i sva ljubomora.

— Я загуляю, я? — начал Евсей. — Да разрази меня на этом месте господь, лопни мои глаза! чтоб мне сквозь землю провалиться, коли я там что-нибудь этакое...

„Ja bih se zabavio, ja?” počeo je Esej. „Neka me Bog sada udari, neka mi puknu oči! Kad bih ja tamo nešto takvo učinio...”

— Ладно! ладно! — недоверчиво бормотала Аграфена, — а сам-то — у!

„Dobro! dobro!” rekla je Agrafena nevjerično. „A ti... uh!”

— Ах, чуть не забыл! — сказал Евсей и достал из кармана засаленную колоду карт. — Нате, Аграфена Ивановна, вам на память; ведь вам здесь негде взять.

„Ah, gotovo sam zaboravio!” rekao je Esej i izvadio iz džepa ismračenu šipku kartica. „Evo, Agrafena Ivanovna, u sjećanje; naposljetku, ovdje nemaš gdje ih uzeti.”

Она протянула руку.

Ona je istekao ruku.

— Подари мне, Евсей Иваныч! — закричал из толпы Прошка.

„Daj mi ih, Esej Ivanovič!” zakričao je Proška iz mase ljudi.

— Тебе! да лучше сожгу, чем тебе подарю! — и он спрятал карты в карман.

„Tebe! Bolje ću ih spaliti nego ti ih dati!” i sakrio je kartice u džep.

— Да мне-то отдай, дурачина! — сказала Аграфена.

„Daj mi ih, budala!” rekla je Agrafena.

— Нет, Аграфена Ивановна, что хотите делайте, а не отдам; вы с ним станете играть. Прощайте!

„Ne, Agrafena Ivanovna, učini što hoćeš, ali neću ti ih dati; ti ćeš s njim igrati. Oprosti!”

Он, не оглянувшись, махнул рукой и лениво пошел вслед за повозкой, которую бы, кажется, вместе с Александром, ямщиком и лошадьми мог унести на своих плечах.

Bez okretanja, zamahnuo je rukom i polako krenuo za kolima, koje je, čini se, mogao odnijeti na svojim leđima, zajedno s Aleksandrom, kočarom i konjima.

— Проклятый! — говорила Аграфена, глядя ему вслед и утирая концом платка капавшие слезы.

„Prokletnik!” rekla je Agrafena, gledajući mu u leđa i brisajući suze krajem šalja.

У рощи остановились. Пока Анна Павловна рыдала и прощалась с сыном, Антон Иваныч потрепал одну лошадь по шее, потом взял ее за ноздри и потряс в обе стороны, чем та, казалось, вовсе была недовольна, потому что оскалила зубы и тотчас же фыркнула.

U šumi su se zaustavili. Dok je Anna Pavlovna plakala i oproštajala se od sina, Anton Ivanovič je potapšao jednog konja po vratu, a zatim ga je uhvatio za nos i treseo u oba smjera, na što je konj očito bio nezadovoljan, jer je grlo i odmah pustio zvižđe.

— Подтяни подпругу у коренной-то, — сказал он ямщику, — вишь, седелка-то на боку!

„Zategni jarm u glavnom konju,” rekao je kočaru. „Vidi, sedlo je na bočnoj strani!”

Ямщик посмотрел на седелку и, увидев, что она на своем месте, не тронулся с козел, а только кнутом поправил немного шлею.

Kočar je pogledao sedlo i, vidjevši da je na svojem mjestu, nije se odmaknuo od kolaca, već je samo malo ispravio jaram bičem.

— Ну, пора, бог с вами! —

„Pa, krenimo, neka ti Bog bude uz pomoć!”

говорил Антон Иваныч, — полно, Анна Павловна, вам мучить-то себя!

rekao je Anton Ivanovič. „Dosta je, Anna Pavlovna, muči sebe!”

А вы садитесь, Александр Федорыч; вам надо засветло добраться до Шишкова.

A ti se sjedni, Aleksandr Fedorovič; moraš doći do Šiškova prije zore.

Прощайте, прощайте, дай бог вам счастья, чинов, крестов, всего доброго и хорошего, всякого добра и имущества!!!

„Oprosti, oprosti, neka ti Bog bude sreća, činovi, križevi, sve dobro i sreću, svako dobro i imanje!!!”

Ну, с богом, трогай лошадей, да смотри там косогором-то легче поезжай! —

„Pa, neka ti Bog bude uz pomoć, potakni konje i pazi da voziš opreznije po strmom terenu!”

прибавил он, обращаясь к ямщику.

dodao je, obraćajući se kočaru.

Александр сел, весь расплаканный, в повозку, а Евсей подошел к барыне, поклонился ей в ноги и поцеловал у ней руку. Она дала ему пятирублевую ассигнацию.

Aleksandr je, potpuno u suzama, sjeo u kolu, a Jevsej je pristupio gospođi, poklonio joj se do nogu i poljubio joj ruku. Ona mu je dala petrublevsku novčanicu.

— Смотри же, Евсей, помни: будешь хорошо служить, женю на Аграфене, а не то...

„Pazi, Jevsej, sjeti se: ako dobro služiš, oženit ću te s Agrafenom, a ako ne...”

Она не могла говорить дальше.

Nije uspjela nastaviti.

Евсей взобрался на козлы.

Jevsej je sjedio na konju.

Ямщик, наскучивший долгим ожиданием, как будто ожил; он прижал шапку, поправился на месте и поднял вожжи; лошади тронулись сначала легкой рысью.

Kočar, umoran od dugog čekanja, kao da je oživio; stisnuo je kapu, usredotočio se i podigao uzde; konji su isprva krenuli laganim trčanjem.

Он хлестнул пристяжных разом одну за другой, они скакнули, вытянулись, и тройка ринулась по дороге в лес.

On je udaracima po konjima natjerio konje da se popegnu, ispravili položaj i troyka je krenula cestom u šumu.

Толпа провожавших осталась в облаке пыли безмолвна и неподвижна, пока повозка не скрылась совсем из глаз.

Gomila prosvjednika je ostala u oblaku prašine, tiha i nekretna, dok kola nije nestala iz vida.

Антон Иваныч опомнился первый.

Anton Ivanovič je prvi došao k sebi.

— Ну, теперь по домам! — сказал он.

„Pa, sada kućama!” rekao je.

Александр смотрел, пока можно было, из повозки назад, потом упал на подушки лицом вниз.

Aleksandar je gledao unatrag iz kočare dok je mogao, a zatim pao na jastuke s licem prema dolje.

— Не оставьте вы меня, горемычную, Антон Иваныч! — оказала Анна Павловна, — отобедайте здесь!

„Nemojte me ostaviti, nesretnicu, Anton Ivanoviču!” rekla je Anna Pavlovna. „Jedite ovdje!”

— Хорошо, матушка, я готов: пожалуй, и отужинаю.

„U redu, majko, spreman sam: vjerojatno ću večerati ovdje.”

— Да вы бы уж и ночевали.

„Mogli biste i prespati.”

— Как же: завтра похороны!

„Kako tako: sutra su sprovodi!”

— Ах, да! Ну, я вас не неволю. Кланяйтесь Федосье Петровне от меня, — скажите, что я душевно огорчена ее печалью и сама бы навестила, да вот бог, дескать, и мне послал горе — сына проводила.

„Ah, da! Pa, ne prisiljavam vas. Pozdravite od mene Fedosiju Petrovnu i recite joj da sam duboko ožalošćena njezinom žalosti i da bih sama došla posjetiti je, ali Bog je, kako se kaže, poslao i meni žalost – provalila sam sina.”

— Скажу-с, скажу, не забуду.

„Reći ću joj, reći ću, neću zaboraviti.”

— Голубчик ты мой, Сашенька! — шептала она, оглядываясь, — и нет уж его, скрылся из глаз!

„Moj dušo, Sašenka!” šapnula je, gledajući uokolo. „I nema ga više, nestao je iz vida!”

Адуева просидела целый день молча, не обедала и не ужинала. Зато говорил, обедал и ужинал Антон Иваныч.

Adujeva je cijeli dan provela u tišini, nije večerala niti jela. Međutim, Anton Ivanovič je govorio, večerala i jela.

— Где-то он теперь, мой голубчик? — скажет только она иногда.

„Gdje je sada moj dušo?” rekla je ponekad.

— Уж теперь должен быть в Неплюеве. Нет, что я вру? еще не в Неплюеве, а подъезжает; там чай будет пить, — отвечает Антон Иваныч.

„Zasigurno je u Neplyuevu. Ne, šalim se! Još nije u Neplyuevu, već se približava; tamo će popiti čaj,” odgovorila je Anton Ivanovič.

— Нет, он в это время никогда не пьет.

„Ne, on nikad u to vrijeme ne pije.”

И так Анна Павловна мысленно ехала с ним. Потом, когда он, по расчетам ее, должен был уже приехать в Петербург, она то молилась, то гадала в карты, то разговаривала о нем с Марьей Карповной.

I tako je Anna Pavlovna mentalno putovala s njim. Potom, kad je on, prema njezinim izračunima, trebao stići u Sankt Peterburg, ona je molila, gledala u kartama i razgovarala o njemu s Marijom Karpovnom.

А он?

A on?

С ним мы встретимся в Петербурге.

S njim ćemo se sastati u Sankt Peterburgu.