Una delle poche cose, anzi forse la sola ch’io sapessi di certo era questa: che mi chiamavo Mattia Pascal.

Одна из немногих вещей, а может быть, даже единственная, в которой я был уверен, это то, что меня звали Маттиа Паскаль.

E me ne approfittavo.

И я этим пользовался.

Ogni qual volta qualcuno de’ miei amici o conoscenti dimostrava d’aver perduto il senno fino al punto di venire da me per qualche consiglio o suggerimento, mi stringevo nelle spalle, socchiudevo gli occhi e gli rispondevo:

Всякий раз, когда кто-то из моих друзей или знакомых терял рассудок и приходил ко мне за советом или рекомендацией, я пожимал плечами, прищуривался и отвечал ему:

— Io mi chiamo Mattia Pascal.

— Меня зовут Маттиа Паскаль.

— Grazie, caro. Questo lo so.

— Спасибо, дорогой. Это я и так знаю.

— E ti par poco?

— А тебе этого мало?

Non pareva molto, per dir la verità, neanche a me. Ma ignoravo allora che cosa volesse dire il non sapere neppur questo, il non poter più rispondere, cioè, come prima, all’occorrenza:

По правде говоря, мне тоже казалось, что этого недостаточно. Но тогда я не понимал, что значит не знать даже этого, не иметь возможности ответить, как раньше, когда это было нужно:

— Io mi chiamo Mattia Pascal.

— Меня зовут Маттиа Паскаль.

Qualcuno vorrà bene compiangermi (costa così poco), immaginando l’atroce cordoglio d’un disgraziato, al quale avvenga di scoprire tutt’a un tratto che...

Кто-то, возможно, пожалеет меня (это ведь так просто), представляя себе ужасное горе неудачника, который внезапно обнаруживает, что...

sì, niente, insomma: né padre, né madre, né come fu o come non fu; e vorrà pur bene indignarsi (costa anche meno) della corruzione dei costumi, e de’ vizii, e della tristezza dei tempi, che di tanto male possono esser cagione a un povero innocente.

да, ничего, короче: ни отца, ни матери, ни того, как это было или не было; и он,, наверное, возмутится (это ещё проще) из-за развращенности нравов, пороков и мрачности времён, которые могут быть причиной всех этих бед для бедного невинного человека.

Ebbene, si accomodi.

Ну что ж, присаживайтесь.

Ma è mio dovere avvertirlo che non si tratta propriamente di questo.

Но я обязан предупредить вас, что дело не совсем в этом.

Potrei qui esporre, di fatti, in un albero genealogico, l’origine e la discendenza della mia famiglia e dimostrare come qualmente non solo ho conosciuto mio padre e mia madre, ma e gli antenati miei e le loro azioni, in un lungo decorso di tempo, non tutte veramente lodevoli.

Я мог бы здесь изложить в генеалогическом древе происхождение и родословную моей семьи и показать, как я не только знал своего отца и мать, но и своих предков и их поступки в течение долгого времени, не все из которых были похвальными.

E allora?

И что с того?

Ecco: il mio caso è assai più strano e diverso; tanto diverso e strano che mi faccio a narrarlo.

Вот в чём дело: мой случай гораздо более странный и необычный; настолько странный и необычный, что я собираюсь рассказать о нём.

Fui, per circa due anni, non so se più cacciatore di topi che guardiano di libri nella biblioteca che un monsignor Boccamazza, nel 1803, volle lasciar morendo al nostro Comune.

Я был, примерно два года, не знаю, больше охотником на мышей, чем библиотекарем в библиотеке, которую монсеньор Боккамацца в 1803 году завещал нашему муниципалитету перед смертью.

È ben chiaro che questo Monsignore dovette conoscer poco l’indole e le abitudini de’ suoi concittadini; o forse sperò che il suo lascito dovesse col tempo e con la comodità accendere nel loro animo l’amore per lo studio.

Очевидно, что этот монсеньор мало знал о нравах и привычках своих сограждан; или, возможно, он надеялся, что его наследие со временем и при удобном случае пробудит в них любовь к учебе.

Finora, ne posso rendere testimonianza, non si è acceso: e questo dico in lode de’ miei concittadini.

Пока что, могу засвидетельствовать, это не произошло; и я говорю это в похвалу моих сограждан.

Del dono anzi il Comune si dimostrò così poco grato al Boccamazza, che non volle neppure erigergli un mezzo busto pur che fosse, e i libri lasciò per molti e molti anni accatastati in un vasto e umido magazzino, donde poi li trasse, pensate voi in quale stato, per allogarli nella chiesetta fuori mano di Santa Maria Liberale, non so per qual ragione sconsacrata.

Муниципалитет на самом деле проявил так мало благодарности Боккамацце за его дар, что даже не пожелал установить ему хотя бы бюст, а книги хранились много лет в огромном и влажном складе, откуда их затем вытащили, представьте себе в каком состоянии, чтобы разместить их в маленькой церкви за пределами Санта-Мария-Либерале, которая по какой-то причине была осквернена.

Qua li affidò, senz’alcun discernimento, a titolo di beneficio, e come sinecura, a qualche sfaccendato ben protetto il quale, per due lire al giorno, stando a guardarli, o anche senza guardarli affatto, ne avesse sopportato per alcune ore il tanfo della muffa e del vecchiume.

Там их без разбора предоставили в качестве благотворительности и как почетную должность какому-нибудь хорошо защищённому халду, который за два лиры в день, наблюдая за ними или даже не обращая на них внимания, терпел несколько часов запах плесени и старости.

Tal sorte toccò anche a me;

Такая же судьба выпала и мне.

e fin dal primo giorno io concepii così misera stima dei libri, sieno essi a stampa o manoscritti (come alcuni antichissimi della nostra biblioteca), che ora non mi sarei mai e poi mai messo a scrivere, se, come ho detto, non stimassi davvero strano il mio caso e tale da poter servire d’ammaestramento a qualche curioso lettore, che per avventura,

И с самого первого дня я задумался о такой низкой оценке книг, будь то печатные или рукописные (как некоторые очень старые книги нашей библиотеки), что теперь я никогда и ни за что не стал бы писать, если бы, как я уже сказал, не считал свой случай действительно странным и таким, что может послужить наставлением для какого-нибудь любопытного читателя, который, возможно,

riducendosi finalmente a effetto l’antica speranza della buon’anima di monsignor Boccamazza, capitasse in questa biblioteca, a cui io lascio questo mio manoscritto, con l’obbligo però che nessuno possa aprirlo se non cinquant’anni dopo la mia terza, ultima e definitiva morte.

в конце концов, осуществив древнюю надежду доброй души монсеньора Боккамаццы, окажется в этой библиотеке, которой я оставляю свою рукопись, с обязательством, что никто не сможет открыть её раньше, чем через пятьдесят лет после моей третьей, последней и окончательной смерти.

Giacché, per il momento (e Dio sa quanto me ne duole), io sono morto, sì, già due volte, ma la prima per errore, e la seconda... sentirete.

Потому что, на данный момент (и Бог знает, как мне это жаль), я умер, да, уже дважды, но первый раз по ошибке, а второй... вы услышите.

L’idea o piuttosto, il consiglio di scrivere mi è venuto dal mio reverendo amico don Eligio Pellegrinotto, che al presente ha in custodia i libri della Boccamazza, e al quale io affido il manoscritto appena sarà terminato, se mai sarà.

Идея или, скорее, совет написать это пришёл мне от моего доброго друга дона Элиджио Пеллегринотто, который в настоящее время хранит книги Боккамаццы, и которому я передам рукопись, как только она будет закончена, если это когда-нибудь произойдет.

Lo scrivo qua, nella chiesetta sconsacrata, al lume che mi viene dalla lanterna lassù, della cupola; qua, nell’abside riservata al bibliotecario e chiusa da una bassa cancellata di legno a pilastrini, mentre don Eligio sbuffa sotto l’incarico che si è eroicamente assunto di mettere un po’ d’ordine in questa vera babilonia di libri.

Я пишу это здесь, в осквернённой церкви, при свете, исходящем от фонаря на куполе; здесь, в апсиде, предназначенной для библиотекаря и закрытой низкой деревянной решёткой с опорами, в то время как дон Элиджио изо всех сил пытается навести порядок в этом настоящем вавилонском смешении книг.

Temo che non ne verrà mai a capo.

Боюсь, что ему это никогда не удастся.

Nessuno prima di lui s’era curato di sapere, almeno all’ingrosso, dando di sfuggita un’occhiata ai dorsi, che razza di libri quel Monsignore avesse donato al Comune: si riteneva che tutti o quasi dovessero trattare di materie religiose.

Никто до него не заботился узнать, по крайней мере в общих чертах, мельком взглянув на корешки, какие книги этот монсеньор пожертвовал городу: считалось, что все или почти все должны касаться религиозных вопросов.

Ora il Pellegrinotto ha scoperto, per maggior sua consolazione, una varietà grandissima di materie nella biblioteca di Monsignore; e siccome i libri furon presi di qua e di là nel magazzino e accozzati così come venivano sotto mano, la confusione è indescrivibile.

Теперь Пьеллорино обнаружил, к своему большому удовольствию, огромное разнообразие тем в библиотеке монсеньора; и поскольку книги были взяты отсюда и оттуда в хранилище и свалены так, как попалось, путаница неописуема.

Si sono strette per la vicinanza fra questi libri amicizie oltre ogni dire speciose: don Eligio Pellegrinotto mi ha detto, ad esempio, che ha stentato non poco a staccare da un trattato molto licenzioso Dell’arte di amar le donne, libri tre di Anton Muzio Porro, dell’anno 1571, una Vita e morte di Faustino Materucci, Benedettino di Polirone, che taluni chiamano beato, biografia edita a Mantova nel 1625.

Эти книги, находящиеся рядом друг с другом, завязали дружбу, которую невозможно описать: дон Элиджио Пьеллорино, например, с трудом отрывал от очень непристойного трактата "Искусство любить женщин", три книги Антона Муцио Порро 1571 года, "Жизнь и смерть Фаустино Матеруччи", бенедиктинца из Полироне, которого некоторые называют блаженным, биография, изданная в Мантове в 1625 году.

Per l’umidità, le legature de’ due volumi si erano fraternamente appiccicate.

Из-за влажности переплеты двух томов прилипли друг к другу.

Notare che nel libro secondo di quel trattato licenzioso si discorre a lungo della vita e delle avventure monacali.

Отметим, что во второй книге этого непристойного трактата подробно обсуждается монашеская жизнь и приключения.

Molti libri curiosi e piacevolissimi don Eligio Pellegrinotto, arrampicato tutto il giorno su una scala da lampionajo, ha pescato negli scaffali della biblioteca.

Много любопытных и очень приятных книг дон Элиджио Пьеллорино, взбираясь весь день по лестнице с фонарём, нашёл на полках библиотеки.

Ogni qual volta ne trova uno, lo lancia dall’alto, con garbo, sul tavolone che sta in mezzo; la chiesetta ne rintrona; un nugolo di polvere si leva, da cui due o tre ragni scappano via spaventati: io accorro dall’abside, scavalcando la cancellata; do prima col libro stesso la caccia ai ragni su pe’l tavolone polveroso; poi apro il libro e mi metto a leggiucchiarlo.

Каждый раз, когда он находит одну из них, он изящно бросает её сверху на стол посередине; церковь наполняется шумом; поднимается облако пыли, из которого выскакивают два или три паука, испуганные: я спешу из апсиды, перескакивая через решётку; сначала я ловя пауков на столе, покрытом пылью, а затем открываю книгу и начинаю её читать.

Così, a poco a poco, ho fatto il gusto a siffatte letture.

Так, постепенно, я привык к таким чтениям.

Ora don Eligio mi dice che il mio libro dovrebbe esser condotto sul modello di questi ch’egli va scovando nella biblioteca, aver cioè il loro particolar sapore.

Теперь дон Элиджио говорит мне, что моя книга должна быть написана по образцу тех, которые он находит в библиотеке, то есть иметь свой особый вкус.

Io scrollo le spalle e gli rispondo che non è fatica per me.

Я пожимаю плечами и отвечаю ему, что это не составит для меня труда.

E poi altro mi trattiene.

И кроме того, меня что-то отвлекает.

Tutto sudato e impolverato, don Eligio scende dalla scala e viene a prendere una boccata d’aria nell’orticello che ha trovato modo di far sorgere qui dietro l’abside, riparato giro giro da stecchi e spuntoni.

Весь в поту и пыли, дон Элиджио спускается по лестнице и идёт подышать воздухом в маленьком саду, который он умудрился разбить здесь, за апсидой, огораженный со всех сторон прутьями и шипами.

— Eh, mio reverendo amico, — gli dico io, seduto sul murello, col mento appoggiato al pomo del bastone, mentr’egli attende alle sue lattughe. —

— Эй, мой достопочтенный друг, — говорю я, сидя на стене и опираясь подбородком на рукоять посоха, пока он ухаживает за своим салатом.

Non mi par più tempo, questo, di scriver libri, neppure per ischerzo.

У меня уже нет времени писать книги, даже в шутку.

In considerazione anche della letteratura, come per tutto il resto, io debbo ripetere il mio solito ritornello: Maledetto sia Copernico!

Что касается литературы, как и всего остального, я должен повторить свою обычную фразу: Проклят Коперник!

— Oh oh oh, che c’entra Copernico! — esclama don Eligio, levandosi su la vita, col volto infocato sotto il cappellaccio di paglia.

— Ой, ой, ой, какое отношение имеет к этому Коперник! — восклицает дон Элиджио, вставая и поправляя свою соломенную шляпу, лицо которой озарено солнцем.

— C’entra, don Eligio. Perché, quando la Terra non girava...

— Оно имеет отношение, дон Элиджио. Потому что, когда Земля не вращалась...

— E dàlli! Ma se ha sempre girato!

— Ну и что! А ведь она всегда вращалась!

— Non è vero.

— Это неправда.

L’uomo non lo sapeva, e dunque era come se non girasse.

Человек этого не знал, и поэтому ему казалось, что Земля не вращается.

Per tanti, anche adesso, non gira.

Для многих, даже сейчас, она не вращается.

L’ho detto l’altro giorno a un vecchio contadino, e sapete come m’ha risposto?

Я сказал это на днях одному старому фермеру, и знаете, что он мне ответил?

ch’era una buona scusa per gli ubriachi.

Что это хорошее оправдание для пьяниц.

Del resto, anche voi, scusate, non potete mettere in dubbio che Giosuè fermò il Sole.

В конце концов, даже вы, простите, не можете сомневаться в том, что Иисус остановил Солнце.

Ma lasciamo star questo.

Но оставим это на потом.

Io dico che quando la Terra non girava, e l’uomo, vestito da greco o da romano, vi faceva così bella figura e così altamente sentiva di sé e tanto si compiaceva della propria dignità, credo bene che potesse riuscire accetta una narrazione minuta e piena d’oziosi particolari.

Я говорю, что когда Земля не вращалась, и человек, одетый как грек или римлянин, выглядел так красиво и так высоко ценил себя, так гордился своим достоинством, я уверен, что он мог с легкостью принять эту незначительную историю, полную ненужных подробностей.

Si legge o non si legge in Quintiliano, come voi m’avete insegnato, che la storia doveva esser fatta per raccontare e non per provare?

Читали вы или нет у Квинтилиана, как вы меня этому научили, что история должна рассказываться, а не доказываться?

— Non nego, — risponde don Eligio, — ma è vero altresì che non si sono mai scritti libri così minuti, anzi minuziosi in tutti i più riposti particolari, come dacché, a vostro dire, la Terra s’è messa a girare.

— Я не отрицаю, — отвечает дон Элиджио, — но также верно и то, что никогда не писали таких подробных книг, даже в самых мельчайших деталях, как с тех пор, как, по вашему мнению, Земля начала вращаться.

— E va bene!

— Хорошо!

Il signor conte si levò per tempo, alle ore otto e mezzo precise... La signora contessa indossò un abito lilla con una ricca fioritura di merletti alla gola...

Граф встал вовремя, ровно в половине девятого... Графиня надела лиловое платье с богатым кружевным воротником...

Teresina si moriva di fame... Lucrezia spasimava d’amore...

Терезина умирала от голода... Лукреция изнывала от любви...

Oh, santo Dio! e che volete che me n’importi?

О, Боже мой! И какое мне до этого дело?

Siamo o non siamo su un’invisibile trottolina, cui fa da ferza un fil di sole, su un granellino di sabbia impazzito che gira e gira e gira, senza saper perché, senza pervenir mai a destino,

Мы или не находимся на невидимой карусели, которую вращает луч солнца, на безумном зернышке песка, которое вращается и вращается, не зная зачем, никогда не достигая цели.

come se ci provasse gusto a girar così, per farci sentire ora un po’ più di caldo, ora un po’ più di freddo, e per farci morire – spesso con la coscienza d’aver commesso una sequela di piccole sciocchezze – dopo cinquanta o sessanta giri?

Как будто нам нравится так вращаться, чтобы мы чувствовали то тепло, то холод, и умирали — часто с осознанием того, что совершили череду мелких глупостей — после пятидесяти или шестидесяти оборотов?

Copernico, Copernico, don Eligio mio, ha rovinato l’umanità, irrimediabilmente.

Коперник, Коперник, мой дон Элиджио, безнадежно испортил человечество.

Ormai noi tutti ci siamo a poco a poco adattati alla nuova concezione dell’infinita nostra piccolezza, a considerarci anzi men che niente nell’Universo, con tutte le nostre belle scoperte e invenzioni; e che valore dunque volete che abbiano le notizie, non dico delle nostre miserie particolari, ma anche delle generali calamità?

Теперь мы все постепенно привыкли к новой концепции нашей бесконечной малости, даже считаем себя ничем во Вселенной, несмотря на все наши прекрасные открытия и изобретения. И какое же значение, по вашему мнению, имеют новости не только о наших личных несчастьях, но и о всеобщих бедствиях?

Storie di vermucci ormai, le nostre.

Наши истории теперь похожи на сказки о глупцах.

Avete letto di quel piccolo disastro delle Antille?

Вы читали о том небольшом бедствии на Антильских островах?

Niente.

Ничего.

La Terra, poverina, stanca di girare, come vuole quel canonico polacco, senza scopo, ha avuto un piccolo moto d’impazienza, e ha sbuffato un po’ di fuoco per una delle tante sue bocche.

Земля, бедняжка, уставшая вращаться, как хочет тот польский каноник, бесцельно, вспыхнула небольшим гневом и выдохнула немного огня из одного из своих многочисленных ртов.

Chi sa che cosa le aveva mosso quella specie di bile.

Кто знает, что вызвало эту вспышку гнева.

Forse la stupidità degli uomini che non sono stati mai così nojosi come adesso. Basta.

Может быть, глупость людей, которые никогда не были так отвратительны, как сейчас. Достаточно.

Parecchie migliaja di vermucci abbrustoliti.

Несколько тысяч обгоревших глупцов.

E tiriamo innanzi. Chi ne parla più?

И двигаемся дальше. Кто ещё об этом говорит?

Don Eligio Pellegrinotto mi fa però osservare che, per quanti sforzi facciamo nel crudele intento di strappare, di distruggere le illusioni che la provvida natura ci aveva create a fin di bene, non ci riusciamo. Per fortuna, l’uomo si distrae facilmente.

Однако дон Элиджио Пьеллогратто замечает, что, как бы мы ни старались разрушить иллюзии, которые предусмотрительная природа создала для нашего блага, нам это не удаётся. К счастью, человек легко отвлекается.

Questo è vero. Il nostro Comune, in certe notti segnate nel calendario, non fa accendere i lampioni, e spesso – se è nuvolo – ci lascia al bujo.

Это правда. В нашем городе в определённые ночи, отмеченные в календаре, не включают фонари, и часто – если облачно – нас оставляют в темноте.

Il che vuol dire, in fondo, che noi anche oggi crediamo che la luna non stia per altro nel cielo, che per farci lume di notte, come il sole di giorno, e le stelle per offrirci un magnifico spettacolo.

Что в конце концов означает, что даже сегодня мы верим, что Луна находится в небе не просто так, чтобы освещать нам ночь, как Солнце освещает день, и звёзды, чтобы подарить нам великолепное шоу.

Sicuro.

Точно.

E dimentichiamo spesso e volentieri di essere atomi infinitesimali per rispettarci e ammirarci a vicenda, e siamo capaci di azzuffarci per un pezzettino di terra o di dolerci di certe cose, che, ove fossimo veramente compenetrati di quello che siamo, dovrebbero parerci miserie incalcolabili.

И мы часто с удовольствием забываем, что мы – крошечные атомы, чтобы уважать и восхищаться друг другом, и способны ссориться из-за кусочка земли или переживать из-за некоторых вещей, которые, если бы мы действительно осознали, кто мы есть, должны казаться нам невероятными несчастьями.

Ebbene, in grazia di questa distrazione provvidenziale, oltre che per la stranezza del mio caso, io parlerò di me, ma quanto più brevemente mi sarà possibile, dando cioè soltanto quelle notizie che stimerò necessarie.

Итак, благодаря этому благотворному отвлению, а также из-за особенностей моей ситуации, я буду говорить о себе, но как можно кратко, то есть только ту информацию, которую сочту необходимой.

Alcune di esse, certo, non mi faranno molto onore; ma io mi trovo ora in una condizione così eccezionale, che posso considerarmi come già fuori della vita, e dunque senza obblighi e senza scrupoli di sorta.

Некоторые из этих вещей, конечно, не сделают мне чести, но я сейчас нахожусь в таком исключительном положении, что могу считать себя уже вышедшим из жизни, а потому без каких-либо обязательств и угрызений совести.

Cominciamo.

Начнём.